Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
«Никогда Вера не видела – вне пасхальной заутрени – столько счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся глаза у одного-двух – но чтобы сразу у всех?
И это многие подметили, кто и церкви не знавал: пасхальное настроение. А кто так и шутил, входя: Христос Воскресе! Говорят, на улицах – христосуются незнакомые люди» (271).
Дело происходит не на митинге или съезде – в Публичной библиотеке. Читатели пришли сюда по устойчивой привычке, но заниматься с книгами они не могут – вдруг нахлынувшее счастье не позволяет.
«Как будто был долгий не пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но совсем безпросветная какая-то жизнь, – и вдруг залило всех нечто светлее солнца. Все люди – братья, и хочется обнять и любить весь мир. <…> Дожили они, счастливцы, до такого времени, что на жизнь почти нельзя глядеть не зажмурясь.[16] Отныне всё будет строиться на любви и правде! <…>
И Вера думала: может быть, действительно, начала братства – вот этого, уже ощущаемого между совсем чужими людьми, – теперь законно вступят в жизнь, разольются, – и люди начнут безкорыстно делать друг для друга? И таким неожиданным путём победит христианство?» (271).
«Пасхальная» трактовка происходящего навязана самой революцией, кощунственно пародирующей – в дни Великого поста – праздник праздников. Пасха о Великом посту случиться не может. И только зловещая подмена может «превратить» дни покаяния, воздержания, внутреннего сосредоточения в наконец-то избытый «чёрный кошмар». Характерно, что «одна с собою Вера не так уж и испытывала чёрный кошмар прежнего, но когда вот так собирались – то этот кошмар всё явственней клубился над ними» (271). Без лживо очерненного образа прошлого, как и без придуманных врагов, революции быть не может. «Пасхальные» эпизоды (в полном согласии с исторической реальностью) возникают на страницах «Марта…» несколько раз и всегда обнаруживают свою «квазипасхальную» – фальшивую и кощунственную – суть.
Благовест, раздавшийся в Москве утром 3 марта (первый день по отречении, хотя о том, что Россия осталась без царя, еще мало кто знает), повергает в ужас мистически чуткого Варсонофьева:
«Но этот был – не только неурочный, не объяснимый церковным календарём, – утром в пятницу на третьей неделе Поста, – он был как охальник среди порядочных людей, как пьяный среди трезвых. Много, и безтолково, и шибко, и хлипко было ударов – да безо всякой стройности, без лепости, без умелости. <…>
Как в насмешку надо всеми его раскаяниями, обдумываниями, взвешиваниями – хохотал охальный революционный звон» (362).
Ксенья Томчак не была «блюстительница постов» (и тем более не обладала духовной интуицией Варсонофьева), но странный звон и ей показался неуместным и даже обидным, хотя признаться в этом она постеснялась. Московская толпа не знает, как на это диво реагировать:
«Некоторые шли смеялись, а другие крестились по привычке. Правда, слышали, что этот звон – подменный какой-то: не только не все церкви, но и полезли на колокольни ненастоящие, видимо, звонари: сбивались и перебивались нестройно» (416).
Злоключения Ярика Харитонова заканчиваются (в рамках Третьего Узла) на лесном солдатском митинге, где нижние чины один за другим ручкаются с офицером, сперва не подозревающим, что таким образом его намерены унизить.
«Уже не вид, не выражения их различал Ярослав – а только их ладони жёсткие, бугорчатые, плоские, да крепкие схваты, иные как клещи.
И – жали, и – жали. Больше – молча, а кто приговаривал «господин поручик», а кто бормотал «ваше благородие».
И – шли, и – шли, как в церкви к кресту прикладываются, все по порядку <…>.
…Не приложиться стояли к нему в рядок, а – приложить, как становится взвод в очередь к насилуемой девке» (611).
Солженицын не говорит здесь о пасхальном христосовании (оно упомянуто в главе о Публичной библиотеке), но контекст (как главы, так и всей «квазипасхальной» линии «Марта…») подсказывает, что не только подход за благословением к священнику, но поцелуи Светлого Воскресения (действительно отменяющие сословные, имущественные, культурные и прочие различия, действительно преображающие незнакомых людей в братьев) зловеще пародируют «насилующие» Ярика «наши добрые мужики», которым «так долго было отказываемо во всём» (611). Квазипасхальная семантика этого эпизода становится очевидной, если вспомнить о первом неприятном потрясении Харитонова от своих солдат, вдруг оказавшихся мародерами: «Нет, хмельность лиц была не пьяная, а благодушная – доброжелательность пасхального разговления» (А-14: 29), к которому солдаты спешат приобщить своего подпоручика, предлагая ему испить немецкой «какавы» (на смысловую связь харитоновских эпизодов Первого и Третьего Узлов указывалось в статье об «Августе Четырнадцатого»).
Наконец, в той же Публичной библиотеке происходит разговор Веры с кадетом-интеллектуалом Кокошкиным, занятым, среди прочего, церковными делами. (Заметим, что глава эта следует прямо за рассказом о лесном митинге.) Выясняется, что новое государство намерено навести в Церкви порядок, а точнее – поставить ее на место:
«Хватит! Церковь – слишком долго не могла существовать без полиции. Теперь упразднена полиция – будет упразднена и полицейская церковь» (612).
Однако и отделить Церковь от государства, дать ей полную свободу Кокошкин и его единомышленники не собираются:
«Пока мы не достигли полной религиозной свободы – наш долг очистить церковь от негодных элементов. А если уж и нынешний переворот не обновит церкви – ну тогда, знаете, она безнадёжна» (612).
В начале главы (до разговора с Верой) Кокошкин бросает реплику:
«Хотя мой род записан в Шестой Книге, но я ещё поискал бы человека, кого бы революция сделала счастливее, чем меня».[17]
Слова эти отчетливо корреспондируют с «квазипасхальным» настроением посетителей Публичной библиотеки (271), что заставляет расслышать в рассуждениях Кокошкина нечто большее, чем типовое небрежение интеллигента «прогнившей» синодальной структурой или столь же типовое равнодушие к религии. Новое царство любви и правды будет возводиться без Церкви, остающейся, впрочем, под жестким контролем светского государства. Да и сейчас с Церковью разбираются не только обер-прокурор Владимир Львов и рафинированный Кокошкин, но и «простые» носители революционного духа.
«В одной церкви на Лиговке священник произнёс скорбное слово об отречении царя. Зашедшие в церковь солдаты прервали проповедь и повели его вон. „Что ж, убивайте за правду“, – сказал священник» (612).
Этого священника и этих солдат Кокошкин не замечает (а Вера не решается ему о них рассказать), он посмеивается над воззванием Синода и, вероятно, над изменениями, внесенными в ектенью, которые повергают в ужас Верину няню:
«Она – верить такому не могла. Там, в городе пусть чертобучатся как хотят – но как же это тут подменили? что ж, нас и в храме хотят облиховать? да куда ж душе деться, не из храма ж вон? Что это, и церковь отпала? Теперь и церковь будет ненастоящая?..» (430).
Именно такой – ненастоящей – хотят видеть церковь солдаты, прервавшие неугодную им проповедь, с одной стороны, и просвещенный свободолюбец Кокошкин – с другой. Закономерно, что вести о том, как действует в церковной сфере новая власть, сильно тревожат долгие годы мечтавшего о реформе отца Северьяна. Он угадывает подступающие опасности:
«От нас требуют признать „новый строй“ совершенным? Но Евангелие – не разрешает нам так. Но ни в какие временные общественные формы – глубины Церкви не вмещаются.
В этих быстрых решительных жестах – издали не угадываешь молитвы.
Если мы ещё усилим наши церковные болезни? – да в этом общем урагане по стране ещё увеличим наши заблуждения? – то к чему придём?» (578).
Няня может рыкнуть на солдат, заявившихся в храм с красными лоскутами, и сорвать подколотый к иконе Преображения красный бант, но вернуть привычные слова в ектенью («Да царь же – живой, как могут за него не молиться?..») не в ее силах (430). Весь эпизод Всенощной с выносом Креста Господня строится на напряженном противоборстве Церкви и обезумевшего мира, а последний ее фрагмент о действительно «братственной, взаимоуступчивой толчее», которая выливается «в струйку к аналою», и венчающие эту главу (430) слова молитвы – «Твоим Крестом разрушится смерти держава» – вселяют надежду. Но не отменяют тревоги за будущее Церкви (нам хорошо ведомое). И – в совокупности с теми эпизодами, о которых шла речь выше, – позволяют ответить на вопрос, какая пасха может случиться во время Великого поста.
Истинный праздник знаменует Воскресение Христово. Праздник подменный, Пасху имитирующий и невольно пародирующий, по сути ее отрицающий, свидетельствует о появлении если не самого антихриста, то его предшественников-приспешников, торящих путь своему господину. Антихрист жесток лишь с теми, кто живет верой и любовью к Спасителю и обличает самозванца, – ко всем остальным он поперву безмерно снисходителен и добр. Дело антихриста – соблазнение: дабы прельстить малых сих, он сулит каждому исполнение его заветных желаний, нимало не заботясь об их противонаправленности, да и не собираясь когда-либо исполнять обещанное. Представший ревизором Хлестаков не мечет громы и молнии на головы погрязших в грехах чиновников и прочих обитателей заштатного города (чего все они, прекрасно зная о своих скверностях, со страхом ждут), но обещает удовлетворить любые их просьбы. Так и революция открывает перед всеми, кто согласился ее признать (ей так или иначе поклониться), грандиозные перспективы (разумеется, лживые). И соблазняет очень многих, тонко играя на разных (не только и далеко не всегда – дурных) душевных свойствах своих жертв. В новом прекрасном мире (а чтобы он виделся только таким, надо прежде как можно сильнее опорочить мир «старый») все будет по-новому, – почему же ты должен упустить свой шанс?
