Преодоление отсутствия - Виорэль Михайлович Ломов
Появился Боб, совершенно трезвый, несколько подавленный, но с блестящими глазами. Он покусывал ус, что говорило о высокой степени его волнения.
– Тебя там отлакировали, что ли? – спросил его Борода.
– Чего сидишь? – отмахнулся Боб. – Дуй скорей, а то закроется. Не достанется ничего.
Борода с трудом встал и побрел в рай.
– Разве в рай так ходят? – крикнул Боб. – Борода! Ну-ка, рысью!
– А иди ты! – отмахнулся, как от мухи, Борода, но вдруг игогокнул и проскакал метров десять галопом, как владимирский тяжеловоз. – Ноги что-то ноют. Там хоть разувают?
– Не волнуйся, разуют и подкуют. И тапочки белые дадут. На тесемочках.
Борода протиснулся в рай, а мы молча смотрели на Боба.
– Ребята! Я обалдеваю! Не знаю, что и сказать. Сами увидите. Потом на бюро разберем.
– Так что, в самом деле рай? – спросил я.
У Боба влажно заблестели глаза:
– Рай, ребята. Рай, – тихо сказал он. – Там рай.
Мы молчали. И молчание наше таило в себе нечто более глубокое и непостижимое, чем было в каждом из нас, и чем дольше длилось это молчание, тем меньше хотелось его нарушать.
Появился Борода, зареванный, как Наташа Ростова. Боб кинулся к Бороде и помог ему сесть на скамейку. Сам сел рядом и стал что-то тихо ему говорить.
– Ну, а ты что, ждешь особого приглашения? – крикнул он Рассказчику. – В рай не зовут. В рай идут сами.
– Умница, – сказал Рассказчик и скрылся за дверцей.
Борода всхлипывал и произносил что-то нечленораздельное.
– Как она хороша! Как хороша! – взревел вдруг он.
– Кто? – вздрогнул Боб. – Баба?
– Как она хороша! Ах, как хороша! И я – я ее делал, как хотел! Как Рубенс или Сикейрос! Она во всю стену! А я в люльке-качалке! Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда…
Боб отодвинулся от Бороды и с уважением произнес:
– Да ты, Борода, половой гигант! На стене и в люльке-качалке! Чего ревешь-то? Мало, что ли, было?
– Чего мало? – взревел Борода. – Что ты понимаешь! Я делал! Я делал картину на стене, как Рубенс! Я столько сделал картин! Они все в Третьяковку не поместятся.
– Сколько холста и красок извел, – сказал Боб. – Ты хоть табличку-то вешал: «Осторожно, окрашено»?
– А какие были кисти, какие кисти! – ревел Борода.
Подошел Рассказчик. Спокойный и усталый. И тоже какой-то весь обновленный.
– Вы еще все тут? – спросил он. – Иди, твоя очередь. Ни пуха…
– К черту!
Я пошел. Посреди двери было вырезано сердечко. Ручки на двери не было. Я притронулся к ней. Дверь тихо без скрипа отворилась. Я вошел. Не помню, закрылась за мной дверь или нет…
Во мне была одна любовь, любовь ко всему на свете, к маме, папе, бабушке, дедушке, к двум братьям и сестренке. Ведь весь свет для меня – это моя семья. У нас лучшая семья на свете. Они хоть и люди, но такие добрые. Папа очень высокий и красивый. Мама тоже высокая и красивая, и у нее мягкие руки. Как мне нравится, когда мы остаемся втроем: я, мама и папа. Если мой папа станет императором, корону унаследует его старший сын. Видимо, для этого он едет в Англию и поступает в Кембридж. Он пишет из Англии большие письма и звонит по семейным праздникам. Средний брат учится в седьмом классе и разгильдяй, каких мало. Лето мы проводим на даче. От нее я без ума. Там столько птиц и ящериц! А мышей, бурундуков, лягушек! Ах, как хорошо на даче! Когда бабушка и дедушка приходят к нам в гости, столько появляется сразу угощений! Бабушка всегда моет мне уши, которые я опускаю в миску, а дедушка потом расчесывает меня. Бабушка приезжает одна, без дедушки, и все грустят. А где дедушка, смотрю я на всех. Мне никто не отвечает. И я не знаю, где он. Кто-то произносит слово: «Умер». Я не знаю, что это такое, но подозреваю, оно имеет отношение к дедушке. Ночью мне снится «Умер». Он похож на громадную машину. Машина с грохотом и вонью несется на меня и я просыпаюсь. А как мне нравится вечерний чай! Все дома, все не спеша пьют чай, кто из чашки, кто из блюдечка, кто черпает ложечкой, о чем-то говорят друг с другом, угощают меня пряниками и сушками. Грустно мне, когда в выходной день они идут на спектакль или в кино и не берут меня с собой. Ты еще маленькая, говорят они, спи, мы скоро придем. Больше других детей со мной возится сестренка. Она наряжает меня в свои платья, из которых выросла, примеряет свои шапочки, навязывает мне бантики, зовет родителей и все, глядя на меня, умирают со смеху. Иногда мы фотографируемся. Я сижу на коленях у папы или у мамы, или мы с детьми в обнимку лежим у ног родителей. Эти фотографии папа и мама показывают потом своим друзьям. Папа уезжает в командировку, и дома тихо и пусто. Но вот он возвращается из командировки, и мы все собираемся на кухне и едим мамину еду. Она так вкусно готовит! В доме я не люблю только один телевизор. Когда папа проводит свой отпуск на даче, мы бегаем по утрам вместе с ним к реке. Днем мы ходим купаться на остров. Перебираемся через быструю, но мелкую протоку и бегаем по песку, сломя голову. Вечером тоже ходим к реке, но папа вечером не купается, а я лезу в воду и плещусь у берега. Когда я болею, у меня поднимается температура и меня всю лихорадит, очень болит живот и голова. Мама кладет меня в свою постель и ухаживает за мной, делает мне уколы и дает таблетки. Папа приезжает из командировки, я радостно бросаюсь ему на грудь и облизываю ему все лицо. Ну, как ты, спрашивает меня папа. Как она, спрашивает он маму, и мы с мамой в один голос заверяем его, что у нас все хорошо, потому что все плохое позади и его больше не видно. У меня ничего не болит, значит, все хорошо. Папа болеет. Лежит на своей постели и в глазах его я вижу тоску. Мне становится очень грустно. Я плачу, а он утешает меня. Не плачь, говорит, все пройдет. Ты же вот болела, а сейчас не болеешь. Ты моя девочка, ты моя славная, говорит он, и я успокаиваюсь. Папа лежит неподвижно
