На расстоянии дыхания, или Не ходите, девки, замуж! - Ульяна Подавалова-Петухова
Инна поднесла снимок к глазам. Она скрупулезно изучала лицо парня. Нет, он не походил на Вадима. Что-то было в нем такое необъяснимое, что не позволяло сравнить этих двух людей. Тогда Инна прикрыла одной рукой лоб, а второй — нижнюю часть лица музыканта и обомлела. С фотографии мертвого Дмитрия Кима смотрели живые глаза Вадима Романова. Сомнений больше не осталось. И девушка завыла, прижав к груди старый журнал.
А Вадим бежал и бежал. Ветер рвал полы пальто, но парень не догадался застегнуться. К тому же, он не чувствовал холода. Душа пылала.
«Вот и всё. Вот и всё! Всё!—било набатом в голове.—Теперь уже всё!»
Ни на что не обращая внимания, он несся по Невскому проспекту. Вылетел к Адмиралтейству, запруженному гуляющими людьми, и направился к Дворцовому мосту. Нева, взъерошенная ветром против течения, недовольная, плевалась в своих гранитных берегах. И глядя на свинцово-серую неспокойную воду, гениальный пианист ощущал такое же волнение. Он, словно река, сопротивлявшаяся ветру и течению, шел против потока людей, иной раз сталкиваясь с кем-то плечами. Черное, ночное небо просвечивало в черных тучах, приколоченных навеки-вечные к небу Петербурга. И в этих черных дырах мерцали редкие звезды. Такие же редкие, какими редкими бывают гениальные люди. Один на миллиард. Он был один на миллиард. А сейчас…
Божена узнала его. Эта полячка, эта пигалица его вспомнила и узнала! Он сам давно всё забыл! А зачем помнить? К чему? Терзаться мыслью, что жизнь не удалась? Понимать, что заново никогда не достичь тех высот? С такими мыслями ни за что не сделать и шага вперед! И с досады Романов рванул ворот рубашки. Он сорвал галстук и затолкал его в карман пальто. Сейчас он хотел стать ветром и улететь. Улететь далеко. Так далеко, и так надолго, чтоб успеть забыть дикие глаза Инны! Она, эта девчонка, названивала безостановочно, но он нарочно не брал трубку.
— Ну что я ей скажу? Что? — вдруг закричал он, ударив по перилам Дворцового моста.
А душу рвала дикая боль! Такая боль, что было трудно дышать. И он стоял на мосту и беззвучно кричал. И этот тягостный крик летел в сумеречном небе над Невой, мешаясь с ее волнами.
Стилист бродил и бродил по набережной. Инна перестала звонить. Пришло сообщение: «Я тебя жду». Однако Вадим не спешил домой.
На улице совсем стемнело. Начал накрапывать дождь. Но даже он не мог ни остудить, ни успокоить тот пожар, что полыхал в душе.
Вадим узнал их. Оказывается, ему лишь казалось, что забыл.
Он не забыл.
Едва взглянул на сцену, сразу узнал и Йохана, и Божену. Там были еще Майкл Нолан из Корка, Пия Олсен из Копенгагена, братья-трубачи Бергер из Берна и многие другие. Они были там. Из другой жизни и в другой жизни. Их имена канули в реку забвения. Та жизнь осталась за порогом юности. За рояль вместо него сел Йохан Шульц. Он всегда был вторым. Вторым после Вадима. Теперь он играет Рахманинова со сцены. Теперь он играет с этим замечательным оркестром.
Ноги несли и несли тело. И Вадим удивился, узнав родной двор. Третий этаж. Но еще никогда до этого ему не казался таким долгим путь до двери квартиры. Он тяжело поднимался и был так погружен в себя, что не сразу услышал музыку. Услышал лишь, когда открыл дверь квартиры. Услышал, узнал и едва смог перешагнуть порог, и на ватных ногах пошел к музыке, которая царствовала сейчас в его доме.
Домашний кинотеатр, казалось, разрывал «Второй концерт для пианино с оркестром» Рахманинова. И это был не просто Рахманинов, а тот самый, который исполнял другой Вадим. Он гремел и словно дрожал в молекулах воздуха. У Романова даже закружилась голова. Он кое-как сделал еще несколько шагов и, наконец, увидел Инну.
Она сидела на полу, опираясь на ножку рояля спиной, а к груди прижимала журнал. Вадим не мог разглядеть его, но каким-то краем сознания понимал, что тот имеет отношение к нему и музыке. А пол вокруг Инны, как опавшая листва возле дерева, покрывали вырезки из газет и журналов. Стилист знал, что это за вырезки. Только после бабушкиной смерти он выбросил такие же. Выбросил, чтобы его больше ничего не связывало с прошлым. Оказывается, эта девочка так восхищалась им, что тоже собирала вырезки из газет и журналов о нем.
Взгляд блуждал по полу, по этим вынимающим душу пожелтевшим от времени газетным листкам. Вадим боялся, а потому старался не смотреть на Инну. Боялся, что не сможет справиться с тем, что увидит. Она молилась о таких руках, как у него, она готова была поклоняться ему. Он был словно Небожитель. Словно комета, словно нечто недосягаемое и недоступное.
Теперь же, когда ей известна вся-вся правда о нем, Вадим не знал, какова будет ее ответная реакция. И ему было страшно. Очень страшно! Он понимал, что не станет оправдываться из-за того, что оставил музыку. Не станет сетовать на жизнь, потому что это дело абсолютно бесполезное.
Хуже всего будет, если Инна его пожалеет. На жалость он реагировать не научился.
И тут жена заметила его. Она подтянула ноги и попыталась встать. С первой попытки ей это не удалось. В конце концов, Инна всё же встала, выпрямилась, держась рукой за рояль. Положила на его крышку журнал и пошла к Вадиму. Тот смотрел на ее ноги и не поднимал глаза выше. А она кое-как доковыляла до него, подошла вплотную и остановилась. И вот тогда он поднял глаза.
Инна плакала. Без крика и истерики. Без причитаний и завываний. Без упрека и скандала. Он продумал почти все
