Беглец из рая - Владимир Владимирович Личутин
Зулус принагнулся над загородкой, заглянул в мой дворишко: что-то неожиданно привлекло мужика.
– Это что там у сарайки-то лежит?..
– Крест бетонный… Старик Могутин для себя отлил, да вот поставить не смогли…
– Пустяки… Пусть послужит Гаврошу… На тракторе отволоку… Из-под него-то уж не рыпнется.
– Как братья еще посмотрят…
Мне бы обрадоваться, что позарились на крест, напрасно мозолящий глаза и вселяющий смутную тревогу. Но сейчас что-то ревниво вдруг затеснилось в груди, словно бы для себя берег.
– Чего у них спрашивать? Они только в бутылку глядят, будто в ней кино интересное кажут…
Прошел к сарайке, обошел вокруг намогильника, хотел даже сапогом попинать, наметанным взглядом оценил.
– Добрая вещь, скажу тебе… Такие штуки на дворе не валяются…
– А в Жабках, как видишь, валяются…
– Потому что дураки живут в Жабках и дурки… Ему же сносу нет… Двести лет простоит. Пожалуй, слишком жирно будет для Гавроша… Ему и кола осинового хватит. Этот крест для большого человека… Вот тебе, профессор, пойдет… Чтобы издаля было видать. Чтобы кто ни едет, поманывало поглядеть, кто под ним лежит. И Жабок не станет, и лесом все обрастет… Вот память – так память. А тут Гаврош… Смешно ведь… Ну просто насмех воронам.
Я обиделся за Артёма:
– Что он, злодей какой? Что ты на него вымостился?
– Он хуже злодея. Он стервятник… Ему бы падаль клевать… Он безмозглый слуга и бездельник, а от них в мире все зло. Такому человеку жить нельзя на белом свете…
– А может, он будет у Господа в привратниках? Откуда тебе знать? Тебя встретит и скажет: а ну подь, злодей, в ад!
– Может, так и будет… Наверное, так и будет. Бог любит подленьких и тихоньких. – Зулус оставил мой прямой намек без возражений. – Но пока-то я на земле… А здесь я бы таким, как Артём, запретил жить. От них, шептунов, одна вонь. Пусть пируют в раю, если Господь для них такой добренький.
– Слушай, Фёдор… В Японии был случай. Во время войны двух солдат поставили в охрану у склада. А сменить забыли иль времени не было… Уже атомную бомбу сбросили, с америкашками замирились, двадцать лет прошло. На этих солдат наткнулись случайно. А они все склад охраняют. Уже поседели, борода по пояс. Закричали: «Стой! Кто идет? Стрелять будем!» Вот она – верность долгу… и уставу.
– Косоглазые бараны. Вот и правильно позабыли их, потому что бараны… Лучше бы пару вшивых янки в океане утопили… Зубами в глотку… Иль кинжал в брюхо – и кишки вон… Они ж чертям продались… Каждую минуту черта поминают, как мы матюжок для связки речи. Иль на худой конец – харакири… Тоже хорошая штука… Меч себе в брюхо вонзил и три раза в кишках провернул для верности. – Зулус осклабился, сделал зверское лицо, словно бы сейчас решился сотворить себе казнь. – Вот эту верность долгу я понимаю… Безмозглые бараны… Япошки косоглазые… Слабаки против русского… Они мне напоминают жареных угрей. Ел однажды в Воркуте в ресторане.
Я хотел возразить, де, слабые люди себе харакири не делают, и не успел: позвали братья Бариновы, что приклеились к лавке под ветлою. Вроде бы пьянее вина сидят, света белого не видя, а вот нас углядели.
– А ну подьте до нас, мужики! Разговор до вас есть!.. – Это старший звал, Григорий, уже прилично на взводе. Нос вертлюгом, голубенькие глазки далеко разбежались, от вина в углах тонких губ белая пена, похожая на манную кашу. Судя по опустевшему ящику и склянкам, раскатившимся по траве, братья усердно поминали Артёма, но бутылка в заначке нашлась.
Зулус не чинился, охотно принял на грудь, вдогон и вторую стопку оприходовал без закуски. Но когда налили пьяной доброй рукою третий стакашек, вдруг решительно отстранил угощение.
– Завязал, что ли? Или брезгуешь нами? – заикаясь, спросил Григорий, качнулся и чуть не свалился с лавки. Два его брата отстраненно, вскинув головы, по-философски задумчиво смотрели в глубь ветшающей деревни.
– Ага, завязал конец морским узлом…
– Смеешься все, Зулус? – немирно вскинул голову Григорий, хотел зло навострить взгляд, но не мог собрать пьяненькие глаза в грудку. Снова качнулся и икнул…
Назревала разладица, а в печальный день смута и вопли на всю деревню не обещали ничего доброго воспарившей душе Артёма: она, напоминая о себе, горестно закеркала на гребне крыши, зашлась в глухом плаче.
– Не понял… С чего бы мне смеяться-то? Ты чего такого смешного сказал? – усмиряя свой норов, спросил Зулус: две стопки ожгли черева, но не ударили опасливо в голову. А может, он расслышал, как простонала над головами братовьев печальная душа Гавроша, и сдержал себя?
Я присмотрелся к Зулусу, но печали в его лице не нашел.
– Закопал Тёмку-то?.. За-ко-пал, падла! – Григорий торжествующе потряс указательным пальцем. – Мы все про тебя знаем…
– Чего знаешь-то? Чего? За пацлу-то по роже схлопотать можешь… Лучше спасибо мне скажи, что в могильщики нанялся. Понадоблюсь еще, так зови. – Слова Зулуса прозвучали неожиданно зловеще, так что и крепенько пьяный Григорий несколько сконфузился иль устрашился неминучей участи, которую ни объехать, ни обойти.
– Я, пожалуй, туда погожу, – пробормотал мужик, по-утячьи поклонил головенку к плечу, осоловело оглядел Зулуса с ног до головы и добавил: – Мой-то черед еще на небесах не загадан…
– Я говорю, если что, так зови… Братан я тебе или нет?..
– Ну, братан, братан… Я ж под тебя, Зулус, не копаю, верно? Спасибо тебе за ямку… Спасибо, Федяка, что закопал дурака, – неожиданно сострил Григорий, – только зря небо коптил. Артём – голова ломтём… Не жди от урода доброго приплода… – Мужик попытался поклониться и упал с лавки на четвереньки. Я неожиданно легко водрузил рухнувшего Григория обратно на лавку: оказывается, под рубахою было несколько костомашек, обернутых шкуренкою, провялившейся от вина. Два брата даже не ворохнулись, они смотрели в никуда, с каменно-застывших губ не сходила мудрая усмешка: знать, выпитый ящик водки вызвал внутреннее блаженное равновесие.
«С ними, окаменевшими навеки, нового порядка на Руси не устроить, – вдруг злорадно подумал я. – И слава богу. Надо доживать по старинке… Зачем этот новый вывих мозга? Им нужен покой и надежная работа без затей. И прежняя, хоть и испротухшая, власть давала ее… Они – муравьи-трудяги, без коих ничто не стоит в человеческом муравейнике… Но трутни и плодожорки снова похитили у них безунывную жизнь, отняли покой, любимую, на совесть, работу – и значит, лишили всего, чем живет нормальный человек. Господи, порадей о несчастных и подневольных… Хоть бы эта хмельная тоскливая гнетея не скинулась на их детей, но охватила бы пожаром, в научение,
