Михаил Пришвин - Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна
Ответив на мой вопрос, Губин быстро выводит лодочку из бухты и, как ни в чем не бывало, начинает дальше подпихиваться, избегая встречи с бревном. Петя, еле удерживаясь от смеха во время всей церемонии ответа Губина, усиленно мне моргает, чтобы я больше не спрашивал, а то ведь так мы никогда не доедем. Я же стараюсь найти способ, чтобы Губин, пока мы на воде, отвечал бы не отрываясь, отдельными словами или фразами.
Вот на песке, по-моему, след выдры. Я спрашиваю:
– Это выдра?
– Выдра, – говорит Александр.
Вскоре опять такой же след.
– Другая выдра?
– Та же самая.
И так долго едем, и все те же следы.
– Все та же выдра?
– Все та же. Выдра живет широко.
– А это, кажется, лось?
– Лось живет узко.
– А белка?
– Белка живет широко.
– Глухарь, тетеря?
– Узко. Разные птицы и звери. Одни ходят за пищей далеко, другие ходят близко. И люди, как птицы и звери. Одни люди живут широко, другие люди живут узко.
– Вот верно! – сказал я. – А как вы, пинжаки, живете, широко или же узко?
– Раньше пинжаки жили широко. Пинжаки ходили по всему свету, ходили с продольной пилой. А теперь пинжаки живут узко, пинжаки на охоту не ходят. Работают в колхозах, на сплаве, женщины вышли с поперечной пилой. Бабы теперь живут шире.
И чудесно было слушать Губина, и часто тоже досадно: что, если бы вправду все люди на свете сделались поэтами и отвечали друг другу на самые обыкновенные житейские вопросы стихами! Первое время я думал даже, что очень просто говорить, как Губин, но мы потом с Петей стали пробовать так между собой говорить, и выходило у нас очень неважно: очевидно, первые удачи были под влиянием Губина.
Мы ночевали у Малой, так называется наволок с избушкой для сплавщиков леса. Недалеко от избы с большими окнами стояла и охотничья избушка с самыми маленькими окошками. Вокруг в лесу лежало множество деревьев, срубленных и не взятых: сплавлялось только первое дерево, для экспорта, второе же – верхушка, сучья не имели цены на внутреннем рынке, лежали и гнили неошкуренные, заражая короедом деревья на корню. Среди этого лома и лесного хаоса я схватился за большое окно новой постройки в его отношении к маленькому окну старой избушки. Мне представилось, что вся эта борьба в исковерканном лесу имеет смысл: борьба идет за большое окно. «Не количеством мыла, – думал я, – надо измерять степень культуры: мыло подешевле пустить, и все будут мытые. А надо мерить культуру количеством света в жилище, и тот человек выше, кто поступился едой ради света в жилище». Все это я попробовал рассказать Губину, и его же словами:
– Человек с большими глазами Красивей, чем с маленькими. И дом с большими окнами красивей: Все видно!
Вечер был прохладный и, к счастью нашему, светлый: в северных лесах, на северных речках все зависит от света. Наволок чуть-чуть начинал зеленеть, в обильной всюду дикой черной смородине надулись почки и пахли очень приятно. Мы огонь развели на воле возле реки. Хозяйствовал с дровами и кулешом Осип, Губин отдыхал, и мы теперь, не стесняясь временем, как в пути, спрашивали, о чем только вздумается.
Высокий берег по-здешнему называется слуда, низкий берег – наволок, и все время только и слышишь названия: Ратная слуда, Медвежий наволок. Петя спросил Губина, что это значит наволок и отчего берутся эти наволоки и слуды. Александр отвечал:
– Вода бежит, размывает слуду, падает берег, деревья, песок, вода несет песок дальше, примывает песок к берегу, на песке вырастает травка, вот отчего слуда и наволок.
Мы узнали, что Губин долго работал на Пинеге и всю ее хорошо знает от верху и до низу, все высокие слуды и зеленые наволоки, но краше одного места и выше той слуды, где стоял какой-то монастырь, он не знавал.
– На слуде стоит монастырь,пятнадцать верст не доедешь –и видко!И пятнадцать верст переедешь –все видко!Под высокий берег уходит вода,и под землей едут карбасы,а наверху зеленые пожни,на пожнях люди косят,до чего высокий берег!Обрывы и скалы,красные и белые горы:из белого жгут известь,из красного детям свистульки.А в воде много рыбы,и есть рыба лох,икра у лоха крупная.. . . . . . . . . .
Так читал нам о волшебной Пинеге Губин до кулеша и читал после кулеша. Смерклось, и не стало темнее, но только на реке вдали упавшее с выворотнем в воду дерево все яснее и яснее принимало форму не то паука, не то жука с бесчисленными длинными усами. Свет становился ровным на всю короткую ночь. Впервые здесь услышал я кукушку, но это было не как у нас: голос кукушки непонятно усиливался и расширялся в бору. И даже Осип, столь привычный к лесу человек, указав мне на странный выворотень в Коде и справедливо, по-моему, понимая насекомое от усиков, сказал:
– Вроде как бы усикомое.
Высушив у костра свою одежду, мы нарубили лапнику очень много и постелили себе в бараке на нарах. На эти суровые матрацы набросали свое тряпье, укрылись теплыми куртками и, ни о чем не беспокоясь, уснули.
ПутикРека в лесу, предоставленная своей собственной воле, начинает с того, что на себя же и валит береговые деревья. Мы едем по Коде до тех пор, пока человек здесь не оставлял реки своим вниманием, расчищал для пропуска бревен своих и стружков. Без такой человеческой работы верховье лесной реки не только на лодке, но и пешком, берегом часто вовсе непроходимо. Деревья тут валятся, и вода, как испуганная, бросается в сторону; там она опять подмывает деревья, все заваливается на широкое пространство ломом, заболачивается, и это малопроходимое место здесь называется лама, или занаволока. В такой занаволоке подчас не только на стружке ехать нельзя, но даже и не поймешь, где же все-таки есть какое-нибудь движение воды, где основное русло.
Общая тропа охотников, избегая капризов нечищеной реки, идет несколько одаля от Коды по левой стороне. Но деревья валит не только река, ветер тоже хороший мальчик, и часто поперек тропы лежат великаны. Большинство этих деревьев разрублены пешеходами для нас, новые упавшие мы разрубаем, хотя, конечно, перелезть гораздо легче, чем разрубить: мы, как и наши предшественники, не для себя разрубаем.
– А для себя – как начинает свой путик в лесу человек? – спросил я Осипа.
– Как первый человек начинает, – сказал Осип, – это я могу вам показать на себя: мой путик на Коде достался мне от отца и моему отцу – от деда, а дальше рассказать может только вот кто…
И он показал на одно из невинных существ, дитя пожаров и времени, называемых в народе лесными шишигами: в черном призраке этом были и руки, и ноги, и даже светящиеся щелки-глаза, через которые несказанной прелестью сияла лесная глубина. Это был последний остаток давным-давно сгоревшего леса, вокруг же был все новый лес.
– Так вот, – продолжал Осип, – дед наш сказывал: отец его, наш прадедушка, был при пожаре. Я после отца сел на Коду, но старик, мой дядя, прогнал меня с Коды. «Довольно, – сказал он, – ты тут посидел, ты молод, я стар, иди в Чащу, там богато». И я пошел в Чащу. Вот приедем, я все покажу. Избу свою, клеть. Немало уж и я сижу в Чаще, на месте поваленных мной деревьев березки выросли уже, и порядочные.
Губин, пока Осип говорил, наверное, все думал и думал о моем вопросе: с чего начинает в лесу человек, если идет не по общей тропе? Надумав что-то, он сказал после Осипа:
– Под какую-то речку, под какой-то ветер выбрал себе человек в лесу место, затесывает человек на дереве свое знамя, делает топором свои рубыши – и говорит: «Путик наш!»
– Вот оно, мое знамя, – останавливает Осип, – вот мои рубыши, когда я еще на Коде сидел: эта Воронья пята – мое знамя, эти свежие рубыши – стариковы, рубанул, когда меня с Коды прогнал.
Воронья пята – знамя Осипа – была вырублена точно по оттиску на песке лапы ворона: один рубыш во весь топор, и по сторонам два коротеньких полурубыша. У старика на том же дереве были свои заметки, похожие на клинопись, и, кроме того, отдельно были заметки стрелками для малых охотников, которые, конечно, учатся, ходят за старыми.
Выждав Осипа, Губин спокойно продолжал:
– Так первый человек в лесу ставит знамя,и говорит первый человек: «Путик наш!»Если же другой человек переходит путик,первый человек затесывает дерево,первый человек ставит на дереве большой крест,и другой человек понимает:«На мой топор не ходи!»
Так мы идем по общей тропе с болота на холм, с холма спускаемся опять в болото, и у нас в руках для болотных переходов по кладям особые палочки – с вилкой на конце: палочка называется рашмак, вилочка – россошина; такой рашмак с россошиной никогда не подведет, россошина не даст палочке при опоре на нее сразу погрузиться в болото.
