Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
Татьяна Толстая
Свидание с птицей
Мальчики, домо-ой! Ужинать!
Мальчики, по локоть в песке, подняли головы, очнулись – мама стоит на деревянном крылечке, машет рукой: сюда, сюда, давайте! Из двери пахнет теплом, светом, домашним вечером.
Действительно, уже темно. Сырой песок холодит коленки. Песочные башни, рвы, ходы в подземелья – всё слилось в глухое, неразличимое, без очертаний. Где дорожка, где влажные крапивные заросли, дождевая бочка – не разобрать. Но на западе ещё смутно белеет. И низко над садом, колыхнув вершины тёмных древесных холмов, проносится судорожный, печальный вздох: это умер день.
Петя быстро нашёл на ощупь тяжёлые металлические машинки – краны, грузовички; мама притопывала ногой от нетерпения, держась за ручку двери, а маленький Лёнечка ещё покапризничал, но и его подхватили, затащили, умыли, вытерли крепким вафельным полотенцем вырывающееся лицо.
Мир и покой в кругу света на белой скатерти. На блюдечках – веер сыра, веер докторской колбасы, колёсики лимона – будто разломали маленький жёлтый велосипед; рубиновые огни бродят в варенье.
Перед Петей поставили огромную тарелку с рисовой кашей; тающий остров масла плавает в липком Саргассовом море. Уходи под воду, масляная Атлантида. Никто не спасётся. Белые дворцы с изумрудными чешуйчатыми крышами, ступенчатые храмы с высокими дверными проёмами, прикрытыми струящимися занавесами из павлиньих перьев, золотые огромные статуи, мраморные лестницы, уходящие ступенями глубоко в море, острые серебряные обелиски с надписями на неизвестном языке – всё, всё уйдёт под воду. Прозрачные зелёные океанские волны уже лижут уступы храмов; мечутся смуглые обезумевшие люди, плачут дети… Грабители тащат драгоценные, из душистого дерева, сундуки, роняют; развевается ворох летучих одежд… ничего не пригодится, ничего не понадобится, никто не спасётся, всё скользнёт, накренившись, в тёплые прозрачные волны… Раскачивается золотая, восьмиэтажная статуя верховного бога с третьим глазом во лбу, с тоской смотрит на восток…
– Прекрати баловство с едой!
Петя вздрогнул, размешал масло. Дядя Боря, мамин брат, – мы его не любим – смотрит недовольно; борода чёрная, в белых зубах папироса, курит, придвинувшись к двери, приоткрыв щель в коридор. Вечно он пристаёт, дёргает, насмехается – что ему надо?
– Давайте, пацаны, быстро в постель. Леонид сейчас заснёт.
В самом деле, Лёнечка опустил носик в кашу, медленно возит ложкой в клейкой гуще. Ну а Петя-то совершенно не собирается спать. Если дяде Боре хочется свободно курить, пусть идёт на крыльцо. И пусть не лезет в душу.
Съев погибшую Атлантиду, дочиста выскребя ложкой океан, Петя сунул губы в чашку с чаем – поплыли масляные пятна. Мама унесла заснувшего Лёнечку, дядя Боря сел поудобнее, курит открыто. Дым от него идёт противный, тяжёлый. Тамила – та всегда курит что-то душистое. Дядя Боря прочёл Петины мысли, полез выпытывать:
– Опять ходил к своей сомнительной приятельнице?
Да, опять. Тамила – не сомнительная, она заколдованная красавица с волшебным именем, она жила на стеклянной голубой горе с неприступными стенами, на такой высоте, откуда виден весь мир, до четырёх столбов с надписями: “Юг”, “Восток”, “Север”, “Запад”. Но её украл красный дракон, полетал с ней по белу свету и завёз сюда, в дачный посёлок. И теперь она живёт в самом дальнем доме, в огромной комнате с верандой, заставленной кадками с вьющимися китайскими розами, заваленной старыми книжками, коробками, шкатулками и подсвечниками, курит тонкие сигаретки из длинного мундштука, звенящего медными колечками, пьёт что-то из маленьких рюмочек, качается в кресле и смеётся, будто плачет. А на память о драконе носит Тамила чёрный блестящий халат с широченными рукавами, и на спине – красный злобный дракон. А чёрные спутанные волосы висят у неё прямо до ручки кресла. Когда Петя вырастет, он женится на Тамиле, а дядю Борю заточит в башню. Но потом, может быть, пожалеет и выпустит.
Дядя Боря опять прочёл Петины мысли, захохотал и запел – ни для кого, но обидно:
А-а-ана была портнихой,
И шила гладью.
Па-а-атом пошла на сцену,
И стала – актрисой!
Тарьям-пам-пам!
Тарьям-пам-пам!
Нет, нельзя его выпускать из башни.
Мама вернулась к столу.
– Деда кормили? – Дядя Боря цыкая зубом как ни в чём не бывало.
Петин дедушка лежал больной в задней комнате, часто дышал, смотрел в низкое окно, тосковал.
– Не хочет он, – сказала мама.
– Не жилец, – цыкнул дядя Боря. И опять засвистел тот же гнусный мотивчик: тарьям-пам-пам!
Петя сказал “спасибо”, ощупал в кармане спичечный коробок с сокровищем и пошёл в кровать – жалеть дедушку и думать о своей жизни. Никто не смеет плохо говорить про Тамилу. Никто ничего не понимает.
…Петя играл в мяч у дальней дачи, спускающейся к озеру. Жасмин и сирень разрослись так густо, что и калитку не найдёшь. Мяч перелетел через кусты и пропал в чужом саду. Петя перелез через забор, пробрался – открылась цветочная лужайка с солнечными часами посредине, просторная веранда – и там он увидел Тамилу. Она раскачивалась на чёрном кресле-качалке, в ярко-чёрном халате, нога на ногу, наливала себе из чёрной бутылки, и веки у неё были чёрные и тяжёлые, а рот красный.
– Привет! – крикнула Тамила и засмеялась, будто заплакала. – А я тебя жду!
Мячик лежал у её ног, у расшитых цветами тапочек. Она качалась взад-вперёд, взад-вперёд, и синий дымок поднимался из её позванивающего мундштука, а на халате был пепел.
– Я тебя жду, – подтвердила Тамила. – Ты меня можешь расколдовать? Нет?.. Что ж ты… А я-то думала. Ну, забирай свой мячик.
Пете хотелось стоять, и смотреть на неё, и слушать, что она ещё скажет.
– А что вы пьёте? – спросил он.
– Панацею, – сказала Тамила и выпила ещё. – Лекарство от всех зол и страданий, земных и небесных, от вечернего сомнения, от ночного врага. А ты лимоны любишь?
Петя подумал и сказал: люблю.
– Ты, когда лимоны будешь есть, косточки для меня собирай, ладно? Если сто тысяч лимонных косточек собрать и бусы нанизать, можно полететь, даже выше деревьев, знаешь? Хочешь, вместе полетим, я одно место покажу, там клад зарыт, только вот слово забыла, каким клад открывается. Может быть, вместе подумаем.
Петя не знал, верить или не верить, но хотелось смотреть и смотреть на неё, как она говорит, как качается в диковинном кресле, как звенят медные колечки. Она его не поддразнивала, не заглядывала в глаза, проверяя: ну как? интересно я рассказываю, а? нравится? Просто качалась и звенела, чёрная и длинная, и советовалась
