Голуби над куполами - Татьяна Владимировна Окоменюк
Кинулся я в ноги режиссеру антрепризы. Напомнил ему, что играл в «Тряпичной кукле», «Возвращении Дон Жуана», «Мамаше Кураж», а за роль Уоррена в «Полете над гнездом кукушки» даже Специальный приз получил на международном фестивале «Славянский венец». Бесполезно. Тот ответил, что талант без дисциплины – как кофе без чашки: не напьешься, а только ковер испачкаешь. С тех пор моим единственным заработком стали поездки по стране с литературно-музыкальной композицией, составленной из стихов советских поэтов. Ах, какие это поэты, мужики! Один Александр Володин чего стоит! Вы только вслушайтесь:
А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?..
…Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…
Иван оказался талантливым чтецом. Хорошо поставленный, насыщенный обертонами голос, безупречная дикция, пластичные движения тонких аристократических пальцев втягивали слушателей в его орбиту и побуждали к сопереживанию. К концу декламации в глазах у Владика стояли сентиментальные слезы. Русич смотрел куда-то невидящим взглядом, и лишь легкое подрагивание рук свидетельствовало о том, что Бураку удалось задеть глубокие струны его души. Даже у Паштета, молча, орудовавшего крючком, перехватило горло и по скулам заходили желваки. Правду говорят, талант не пропьешь.
– А вот еще одна очень сильная вещь…, – дорвался до свободных ушей соскучившийся по сцене белорус.
– Вань, завязывай с кладбищенской лирикой. На душе и так тошно, – скривился глухой к поэзии Лялин. – Расскажи лучше, зачем в лицедеи подался. Не мог ведь не знать об их «профессиональной» болезни.
– А куда я еще мог податься, если вырос в театре? – поправил тот сползающие с носа очки.
– Дужки надо поджать, – заметил опер. – Давай сюда свой пердимонокль. Я правильно произнес это слово?
– Нет, – замотал головой артист, протягивая капитану очки. – «Пер дю монокль» – это старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при котором взлетает бровь и из глаза выпадает монокль. Обычно сие выкрикивают при полном восторге или полной неудаче.
– Надо же! Век живи – век учись.
– … а дураком помрешь, – процедил Паштет себе под нос.
Пока Лялин возился с очками, батюшка еще раз вскипятил воду. Чтобы придать чаю хоть какой-то вкус, порезал яблоко на тонкие, почти прозрачные, пластинки и опустил их в разлитый по кружкам кипяток.
– Так вот, – продолжил свой рассказ белорус. – Театр стал для меня преодолением комплексов. Затюканный мальчишками, незамечаемый девчонками, я был мишенью для острот во дворе, школе, пионерлагере. А все из-за своих огромных, дико торчащих ушей.
Не видевшие до сих пор отклонений во внешности Бурака мужчины стали пристально изучать его уши. Ради этого Пашка даже свесился со своей полки. Не прижатые к голове дужками очков, они оказались не столько большими, сколько оттопыренными. «Разве это трагедия для мужика?» – подумал каждый из присутствующих.
Видя недоумение в глазах сожителей, Иван продолжил:
– «Вот идут трое: Ванек и его уши», – сыпала соль на незаживающую рану математичка Гордислава Ладимировна, и весь класс покатывался со смеху. Друзей у меня не было, приятелей тоже, разве что сосед Генка, с которым мы вместе ходили в школу.
Именно поэтому я все свободное время проводил в театре. На артистов смотрел, как на небожителей и мечтал, что когда-нибудь мои обидчики придут в театр, увидят меня на сцене в главной, обязательно героической, роли и поймут, как были неправы, потешаясь над щупленьким, стриженым «под чубчик», ушастым пареньком.
– Кака трагэдь! – хохотнул Лялин, обсасывая яблочную пластинку. – Дети всегда дразнятся. Меня, например, в школе Лялькой обзывали. Мне это жутко не нравилось, но ничего – выжил.
– Вы, Юрий, часы и трусы не сравнивайте, – махнул Бурак рукой в его сторону. – У вас было отфамильное прозвище. Это не обидно. А я все школьные годы проходил Апахавэлаком.
– Кем? – не поняли мужчины.
– Апахавэлак по-белорусски – Чебурашка. И надо ж было так совпасть, чтоб и соседа моего звали Генкой. Идем мы с ним после школы домой, а нам в спину кричат: «Апахавэлак и яго сябр Алигатар Геннадзь!». Ну, вы поняли: «Чебурашка и его друг крокодил Гена!». От отчаяния в эти минуты я готов был самоубиться.
Видимо, в качестве компенсации природа подкинула мне завидную память. Голова у меня, как мусорное ведро – все, что услышу, аккумулируется и остается там навсегда. Что интересно, я и позже никогда не забывал текст, в каком бы подпитии ни находился. Так вот, ежедневно околачиваясь на репетициях, я автоматически выучил весь репертуар. Весь! Текст каждого актера в каждой пьесе. Когда это выяснилось, меня стали использовать в качестве суфлера, а чуть позже и актера. Я переиграл все детские и подростковые роли репертуара. К моменту поступления в театральный у меня уже был такой послужной список, что нужно было пройти только собеседование.
Можно сказать, что моя детская мечта осуществилась, но… ни лирических, ни героических ролей мне ни разу не предложили, все больше комедийные. А всё они – уши. Что я только с ними ни делал: прикрывал волосами, клеил к голове при помощи жевательной резинки. Чуть позже в ход пошел скотч, затем – клей для гримирования. Я много лет играл с приклеенными ушами. Дома носил обруч, на улице – бейсболку. Сколько себя помню, собирал деньги, сначала на отопластику, затем – на лазерную коррекцию ушного хряща, но не справился – слишком дорогое удовольствие. Осилил лишь очки по спецзаказу, с пружинами, прижимающими уши к голове.
– Что за чушь! – возмутился
