Не просто рассказы - Игорь Шляпка
Повторно пытал счастья, когда стукнуло шесть с половиной. А это, сами понимаете, посерьезней. Правда, я не то что бы бежал и не совсем искал кораблик, а просто уехал на велосипеде. Далеко-далеко. Так далеко, что даже заблудился. И дорога была не знакома, и места чужие. Да и страшно стало по-особенному. Пришлось вернуться.
Через полгода бежал за компанию. Ну, как бежал? Отправились мы играть в войну с соседскими ребятами. Зимой. А по сугробам куда ни пойди, все далеко. Окопов нарыли, траншей, ходов тайных. Ползали там, в снегу, прятались и перестреляли всех врагов. Здорово! Только промок до нитки, замерз и, как пришел домой, сначала получил нагоняй, а потом валялся две недели с ангиной. Такой вот побег. Но было весело.
Так трижды убегал из дома. И помню, каждый раз надеялся, что больше не вернусь, а стану, наконец, взрослым, и никто ругать не будет. Ну, и про кораблик не забывал, разумеется.
Я вырос.
И настало время, когда больше не могу убежать. Просто потому, что волен идти куда угодно и когда захочу. И это, оказывается, огорчает сильнее, чем любая затея, которая в детстве казалась неудачей. Ведь для настоящего побега требуются две простые вещи — это самое детство и дом.
А у меня теперь ни того, ни другого. И, куда бы ни шел, не понимаю, от чего ухожу. И возвращаться некуда.
Вот и вспомнил про кораблик — решил отправиться к морю. А что? Отыщу его. Потому что, — куда ему деться! — наверняка он там.
Пусть дома больше нет, зато твердо знаю, куда идти, чтобы вернуться. В детство.
НАВАЖДЕНИЕ
Ох, жуткая гроза явилась в тот июльский вечер. За час до неё протяжно выли собаки, а в воздухе вместо птиц и мошкары носилась необъяснимая тревога.
Громадная туча кралась долго. Таилась за горизонтом, пугала бешеными сполохами и мутным грохотом, ожидая исхода дня. И вот, в призрачных сумерках, выгоняя перед собой угловатую, разодранную в клочья линию тьмы, заявилась сама…
Сполохи обернулись молниями и леденящим душу громовым штормом. Земля дрогнула, жалостливо вскрикнули автомобильные сирены; растительность склонилась, съежилась, сжалась, поддавшись ярости предчувствий, и… грянул ужас.
Небо вспыхнуло злобными гримасами молнии. Ещё… и ещё… Удар! Ветер рванулся вдруг, со стоном невыразимой боли взмыл куда-то ввысь; пауза и… рухнул на землю потоком мутной лавы.
Видимое смазалось, стёрлось, полиняло, приняв облик наваждения. Всё сущее единым махом пронзил, завертел, задушил хаос ливня. Вода переполнила мир. Устремилась, заплескала, утопила его в сырости, в серости, в пелене. Время затаило дыхание, напряглось, гулко отстукивая мгновения страха ударами сердца…
Ливень облагоразумился. Как будто стыдясь несдержанности, стал ровнее и превратил свой неутомимый шум в вечность.
Теперь и не вспомню, когда именно он, оставляя позади перепуганный мир, сгинул в темноту. Но внезапная тишина и тонкий, как волос, писк комара над ухом дали знать о завершении несчастья.
Запахло покоем…
Наступила ночь.
…я, почувствовав, наконец, как онемели костяшки пальцев, медленно-медленно опустил кромку одеяла из-под ошалелых глаз к подбородку и выдохнул… облегчённо.
ПОВОЗКА
Детство — повозка.
Как оказывается у тебя в руках — неведомо. Но удобно же. Идёшь, а она рядом катится. Нашёл тот самый камушек, положил. Кукла, значки, радуга, пластилин, спичечные этикетки, пистолет, выпиленный из доски, монеты, бисер, несчётное количество пуговиц и пробок от флаконов — всё в ней. Лепестки ромашки, палки какие-то (не помню уж откуда), часы на цепочке (о, целые часы), густой-густой запах печёного хлеба, перстень из проволоки, авионка, карандаши цветные…
Чего там только нет. Сядешь вечерком, перебираешь до полуночи. И каждая вещь — событие. Ценность. Какая формой, какая блеском. А иная и чужой завистью.
Вот пластинка слюды. Только взял в руку — целый день перед глазами. Склон оврага, река, мы с пацанами, бутерброд в кармане… редкая находка.
Фигурка. Игрушка. В тазике отмыл горячей водой. Как новенькая.
Нож. Отец на заводе выковал. Ручка костяная с латунной гардой. Вещь.
Монеты — выменял. На пионерские значки. Помню, ещё никак не мог решить: то ли потере огорчаться, то ли приобретению радоваться. У Лёхи выменял. Того, что жил в доме у бучила.
Если б не повозка, то как? Жаль только, что со временем она уже и не катится вроде. Рядом, а не катится. Тащить приходится. И тоже ничего бы. Своя ноша… Да только дорога всё в гору и в гору. Всё выше по склону поднимается.
Уже и находишь что-то важное реже, и тянуть тяжелее. А потом и вовсе. Оглянешься, а там ещё и эти. Двое. Пёс с котом. На самом краю устроились. И ножки свесили. Шепчутся о чём-то, ухмыляются. Вот, вези их.
И дом деревенский. С трубой. И баня из осины рубленная, и дорога в пыли…
Да много всего. А склон всё круче.
И однажды… решил, детство — оно ж не вечное.
Бросил я повозку, ребята. Оставил где-то… там. И, что скрывать, полегче стало. И задумываться не хотелось. Вот и ушёл.
Долго не вспоминал. А теперь…
Из головы не выходит. То во сне привидится, то наяву. Не попадалась кому? Простенькая. На детскую коляску похожая. Да не перепутаете, точно. Там ещё радуга бисером. Хлебом пахнет. А сбоку те, двое, — пёс и кот.
Сидят, ножками болтают, шепчутся…
Не видали? Нет? Что ж, пойду искать.
Горько мне без неё.
Ё-МОЁ!
Вот, буквально, как ударило!
Забегаю полный мыслями в кабинет, хватаю бумагу, перо, падаю в кресло и начинаю строчить… Строфу за строфой, строфу за строфой. Вдруг слышу тихое:
— К-хе.
Что такое? Поднимаю глаза — сидит. На краю стола. Ножками болтает.
Ростиком кроха, в ситцевом платье с оборочками, волосы — огонь! — рыжие, косички в разные стороны и глаза голубые-голубые, как весенняя лужица.
— Ты ещё кто?
— Муза.
И улыбается, будто конфету съела.
— Чего? — хмурюсь раздражённо. — А докажешь чем?
Вечно отвлекают без дела кто ни попадя.
Ещё шире ухмыляется и плечиком поводит:
— А надо?
— Ну, — делаю кислую мину, — не помешало бы. А то нынче…
— Точно?
Вот привязалась.
— Давай-давай, доказывай, — прищуриваюсь.
Ишь, ходят тут.
— Смешной ты!
