Чистые руки - Жан-Луи Байи
Покои
Достигнуть апофеоза при жизни — проклятие редкое, но тем не менее проклятие, особенно когда вам перевалило за девяносто и горизонт сужается. Больше ничто не могло вывести Антельма из этого странного, уже ставшего привычным состояния.
Гости приходили один за другим, но разве кто-то мог сравниться с самим Президентом? Например, Ростан посвятил ученому стихотворение, полное восхищения. Антельм хотел бы отплатить ему той же монетой, и, конечно, «Сирано» его весьма позабавил, однако стихосложение, пожалуй, оставляет желать лучшего; вот фелибры отличаются от подобных акробатов, которые в честь старого энтомолога не гнушаются глагольными рифмами. А от «Шантеклера»[4] Антельма бросило в дрожь: поэт ничего не смыслит в животных, зачем вообще о них писать? Пришлось даже целое письмо сочинить и опротестовать гений Ростана — какая мука.
К пятидесяти годам Роза стала еще прекраснее: несмотря на троих детей, ее тело больше походило на скульптуру, вылепленную божественными руками, однако Антельм понял, что жене не нравится чувствовать на себе полный вожделения взгляд старика. Еще меньше ей приятны его руки, больше похожие на когти.
Темы для разговоров с Ларивуа иссякли уже много лет назад, и долгие часы друзья проводили, болтая о каких-то пустяках.
Оставался еще молодой кюре, с которым Антельм любил продолжать споры, начатые давным-давно с его предшественником. Готовый к погребению или встрече на небесах с покойными детьми и Супругой, старик больше не злился на милосердного Бога за то, что тот их украл: Антельм все чаще и чаще задумывался о примирении. Теперь, когда его горизонт обзора сузился, энтомолог угадывал в молодом проповеднике черты любимого сына Жюля. Он с удовольствием отправился бы послушать мессу, однако совсем не мог ходить. Однажды в воскресенье деревенский врач отвез его в церковь на машине — первой во всем кантоне. Событие прогремело на всю округу.
«Вы будете смеяться, месье Кюре, — поделился однажды Антельм, — когда узнаете, по какой причине министерство образования отказалось от моих услуг. Я рассказывал о размножении цветов публике, среди которой присутствовали совсем юные девушки. Такую наглость сочли неуместной, и мне пришлось с позором покинуть лицей. Долгое время за мной влачилась репутация аморалиста и даже распутника. Какое-то время спустя туманная комиссия министерства запретила использовать мои учебники, в которых я намеренно иногда писал об идеях духовности. Сегодня — блудник, завтра — святоша: признайте, месье Кюре, цветы и насекомые достойно мне отплатили за оказанные им услуги…»
К концу тысяча девятьсот тринадцатого года над деревней пролетел аэроплан — первая птица, на свой лад возвестившая о наступлении двадцатого века.
Однако окончательно новое столетие пришло с войной. Она, конечно, долго не продлится: самые большие пессимисты предвещали, что все закончится в пятнадцатом или шестнадцатом году. Деревня находилась далеко от фронта, но уже почувствовала на себе последствия: новые письма иногда провоцировали в семьях ужасные сцены. Поначалу торжественная атмосфера сменилась мраком, и скатерть беспокойства и горечи расстелилась уже по всей округе — вплоть до отшельнического жилища Антельма, куда события редко пробивались сквозь царящую безмятежность.
Старик задумался, что, может быть, на этот раз придется слечь навсегда. После пережитого триумфа смирение станет самым разумным выбором в жизни, уже довольно скупой на подарки.
Однако Антельм не смирился со смирением: конечно, теперь он почти не выходит из дома, остается в тепле, когда холодает, но еще лет десять назад он гулял подолгу и в любую погоду. Он помнил ледяную воду в кувшинах в той ужасной школе, где приходилось преподавать, укутавшись в пальто. С каким наслаждением, не подхватив даже насморка, Антельм следил за личинками в уже скованном льдом пруду, а теперь в теплом доме его настигла пневмония. Во всем происходящем можно разглядеть злую иронию, а может, и несправедливость: в последний раз поговорить с другом Ларивуа, произнести кюре слова, которых тот ждал, подержать Розу за руку — и вот пора умирать.
На подушке лежит его прекрасная голова, похожая на череп хищной птицы, заострившаяся и осунувшаяся со временем, которое превратило Антельма в великолепного покойника. Разговор с духовником вышел не из легких. Прилежная прихожанка Роза обсудила с кюре лишь самое необходимое. Обернуть четки вокруг костистых пальцев показалось им лишним. Однако на прикроватном столике рядом лежали Новый Завет и томик «Энтомологических воспоминаний» — счастливый компромисс.
Бывший ученик Антельма, верный последователь и непревзойденный химик Шарль Майу сделал посмертную фотографию. Несмотря на закрытые веки, энтомолог на снимке окружен светом, словно догорающим огнем, который все эти годы царил в его незабываемом взгляде.
Пришел еще один мужчина, едва переваливший за возраст, в котором отправляют на фронт. Роза его узнала, но не посмела назвать по прозвищу, а имя Эрнест забыла. Он постоял какое-то время у тела Антельма и затем отправился со вдовой на кухню поделиться одной мыслью.
У могилы
Десять лет спустя, приступая к жизнеописанию Антельма, которое должно было завершать сборник воспоминаний, доктор Ларивуа по-прежнему дивился произошедшему.
У могилы одна речь сменяла другую. Люди стояли густой толпой; некоторые из них приехали издалека, несмотря на сложности из-за войны. О ней даже почти забыли на короткое время похорон, если не принимать во внимание нескольких намеков, воспевающих гениального француза. Некоторые представители власти подчеркивали, какой славой прогремело имя Антельма по всему земному шару, и напомнили, какой великий гражданин покинул нас в тот день. Также пришли поэты: они с вибрацией в голосе болтали между собой на провансальском. Ученые воспели вклад Антельма в копилку знаний человечества и горизонт его исследований. Церемония несколько затянулась, как вдруг произошло чудо.
Кто-то заметил, как по гробу ползет божья коровка. На светлое дерево опустился рой сверчков. Затем кузнечик в компании нескольких богомолов, чью свирепость Антельм описал в своих трудах, и все та же божья коровка столпились на гробовой крышке человека, до которого никто о них не рассказывал в таких подробностях.
Ларивуа ошеломленно озирался по сторонам в надежде, что все стали свидетелями этой сцены. Люди перешептывались и, несмотря на скорбный повод, обменивались улыбками. С того момента Ларивуа начал думать над достойной фразой, которой можно было бы завершить биографию великого ученого.
Слепень и Роза смотрели в тот момент лишь друг на друга. Можно было подумать, будто они единственные ничего не заметили. Но в момент соболезнований рука вдовы сжала чуть сильнее ладонь достойного Эрнеста, и хватило одного лишь
