Повелитель четверга. Записки эмигранта - Игорь Генрихович Шестков
По реке мимо меня мирно проплыл длинный плот с шалашом, на котором двое мужчин перевозили пустые ящики, бочки и корзины. Первый – управлял небольшим парусом, второй – поддел багром колоссальную рыбину. Эту же рыбину загарпунил трезубцем стоящий на мосту рыбак. Рыбак и человек с плота ожесточенно спорили о добыче и тянули рыбину на себя. Готовы были применить свое оружие. Рыбина не сопротивлялась, только тихо увещевала спорщиков: «Господа, опомнитесь, как вам не стыдно, подумайте, какой пример вы подаете подрастающему поколению».
Интересно, сколько лет они будут спорить. Или это навсегда?
Со стороны канала к мосту приближались: озабоченный всадник-охранник, двое носильщиков, несущих на носилках нечто вроде переносного кивория с балдахином, верблюд, груженный стогом сена с известной картины, и хмурый погонщик. Что же хранилось там, в кивории, под балдахином? Может быть – чудотворная икона или святыня обыкновенной жизни, кастрюля с гороховым супом с шкварками? Или прах последнего императора, завещавшего похоронить себя на Святой земле? Или чучело любимицы епископа, ручной обезьянки? Неважно.
На каменную стену трапецеидального в плане укрепления, построенного в месте слияния реки и канала, карабкался огромный спрут (такой, каких рисовали в старинных книгах). Беззаботно рассевшаяся на стене троица бездельников (один из них играл на флейте, другой рассеянно следил за развитием спора из-за рыбы на багре, третий широко расставил ноги и сосредоточенно пускал ветры) не обращали на него никакого внимания, меж тем как спрут уже дотянулся толстым щупальцем до одного из них и готов был утянуть в свою ненасытную пасть. Как же мы все очаровательно легкомысленны… пока могучие зубы дракона не начинают ломать нам кости и выпускать кишки.
Из замка вышла траурная процессия. Мужчины несли гроб на руках. Я услышал слаженное пение монашеского хора. Они хоронили умершего настоятеля. Или главного винодела. Или лысого черта. Какое мне дело?
Чуть в стороне молодые крестьяне – парень и девушка – любили друг друга в миссионерской позе прямо на земле.
По небу летели ведьма на помеле и три огромные жабы.
Несколько крупных рыб, забыв о своем естественном местообитании, парили в облаках и охотились на ошалевших от ужаса перепелок, которых спугнули охотники.
Козочка мирно щипала свежую черную травку. Старый козел, как всегда, пьянствовал.
Овечки терзали еще живого волка.
Морские свинки готовились к эмиграции.
Я посмотрел в воду, на свое отражение, и, о горе, увидел вместо хорошо знакомого мне лица, голый череп с ужасными вытекшими глазами.
4
Хоть я и цыган, но не гадаю на картах, не ворую лошадей, не пляшу, даже на гитаре не играю. Лежу весь день на раздвижной софе, под открытым небом, на берегу озера, пью пунш. Нет, не ужасный немецкий пунш с сахарной головой на решетке, а просто смесь лимонного сока, рома и горячего сладкого чая. Его готовит для меня моя несравненная Лала. Радость моих старых чресл, нежный, ароматный цветочек. Шлюха, да. А вы – кто? Не шлюха? Ну радуйтесь. Только вы мне пунш не приготовите, рядом с собой спать не положите, на ночь не приголубите.
Да, мне говорят, что я не всегда был цыганом… будто бы я раньше был драгунским офицером… У меня есть красная шапочка, которую я всегда ношу, и сабля, да, краденая… лежит вот тут, посмотрите… на всякий случай.
Да, вроде бы я служил, но был уволен из армии за пьянство, самовольные отлучки и буйный нрав. Кому-то ухо саблей отрубил. Или что другое. Может быть, все может быть… Мы всю жизнь думаем, что мы добрые да хорошие, а потом вдруг выясняется, что мы предатели и убийцы. И нас бросают на растерзание толпе или тащат на эшафот…
Тут, в таборе, всем все равно. Драгун ты, цыган или папа римский.
Да, кстати, посмотрите, всего в нескольких метрах от меня – большой деревянный крест на земле лежит. А на кресте распят мужчина, пузатый такой. В митре. Римский папа или епископ. Как он сюда попал – никто не знает, только кажется, он тут никому не мешает. Сердобольная Лала дает ему иногда хлебнуть пунша. Он пьет и вежливо благодарит на латыни.
Я мог бы конечно встать, попросить у кузнеца клещи, и вытащить гвозди из его рук и ног… Жалко человека. Да лень матушка…
Недалеко от распятого епископа – девочка маленькая плавает. В корыте. Голенькая. И пристально на распятого смотрит. Напевает что-то. И пальцем в воздухе картинки рисует. Весь день, как одержимая, смотрит, поет и рисует. Лала верит, что она тут неспроста. В таборе ее никто не знает. Лала полагает, что она – это грех. Грех епископа или папы. И что посадил ее в корыто и плавать пустил – сам водяной. А рисует она…
Водяной, так водяной.
Только вы не подумайте, что у нас тут одни распятые епископы да дети в корытах…
Вон старая цыганка на корточках сидит, Мачка. Испражняется. Даже отойти поленилась, сука.
Рядом с ней ее муж, Чаворо, на мандолине наяривает. Мастер. Может и ножиком в ребра пырнуть и последний грош у бедняка отнять.
В заштопанных палатках – одни старики. Старые пердуны, а пожрать или выпить – первые. На баб молодых кидаются как петухи. Только те им не дают, потому что молодых клиентов полно и день и ночь, а это и удовольствие и деньги…
Вон, у меня в ногах солдат из деревни, цыганку за титьку тискает. Любу. Ой, сладкая девка. И шустрая. А рядом с костром другой солдат положил на себя молодуху… оба так громко стонут, что собаки пришли посмотреть на представление. Надо бы их камнем шугануть. Тоже лень.
Костер трещит. На вертеле гуси жарятся.
Ветхая ветряная мельница крутит рваными крыльями.
Рядом с ней Дон Кихот готовится к атаке, точит копье.
Санчо валяется в лопухах.
Дети бесштанные разгуливают.
Голая цыганка с клиентом торгуется. Выпятила груди, бесстыдница.
С уланом. Гульден просит за свои полинявшие прелести. Но согласится и на пять грошей, я знаю.
Вон там свиньи лежат, с поросятами.
А там цыганка чужую корову доит.
Одноногий инвалид милостыню просит. Тащит за собой на веревке коляску с безногим товарищем. Ошибся адресом. Ничего ему тут не светит. Тут народ простой, продырявить могут.
Рыбак
