Я - Егор Мичурин
Не хочется верить, что сгоришь, не долетев считанных миллионов километров. Не хочется знать, что ослепнешь, если искоса взглянешь на нее. Не хочется думать, что ее холодное мерцание лжет издали, а обжигающе-яркий свет заманивает в ловушку вблизи. Не хочется лезть в справочник и искать ее название. Не хочется улетать от нее. И я останусь. Просто выключу двигатели, и медленно, незаметно убыстряя свой ход, упаду на нее. И пусть, прежде чем я стану пеплом, она услышит "Save me" Queen, а в следующее мгновение исчезнет даже этот пепел. Я был в этом дворе, и я был на незнакомой звезде.
Зачем-то Ленка, Машка и Танька повзрослели. Зачем-то я остался там, с ними, с безнадежно зелеными пятнами от травы на брюках, перетянутых отцовским ремнем. Мои деепричастные сумки тянут вниз, мои глаза смотрят вверх. Неужели каких-то несколько шагов, сделанных в почти бесссознательном желании пройти именно этой дорогой, могут воскресить целый мир? Кто-то решил раз за разом возвращать нас в беззаботно-счастливое время, делая несчастными. Кто-то отправляет нас на незнакомую звезду, чтобы мы падали, с опаленными крыльями, тщетно прикрывая глаза с выжженными ресницами. Яркий свет прошлого слепит, настоящее обособляет сумками, в будущее дорога ведет через наши дворы. Остается только покориться неизбежному.
В слепке памяти застывшая нота бессильной ярости и вытатуированной безнадежности на ладонях, прижатых к лицу. Черное, серое, мутное, бесцветное, вымазанное горечью и пропитанное безволием мое время, безжизненно вытянувшееся дохлой змеей. Чад. И я иду от головы к хвосту, вымеряя шагами все то, что мне было отпущено. Мимо меня плывут тополи, клены и, чуть в стороне, ива, ежевика, вросшая в забор-сетку, ржавая карусель, завалившийся набок бордюр, а на дереве утраченного шелестят листья-люди. Страшный закат сменяется чем-то радужно-неуловимым, но, несомненно, милым, и вот уже оно рассыпается алмазной крошкой звезд на черном бархате неба. Я ускоряю шаг, змея становится все тоньше, и одна звезда стремительно приближается ко мнеб и ослепительно ясным светом манит к себе.
И хочется закончить прямо сейчас.
Я смотрю на себя со стороны
Он сохранил документ в папке "Готовое" и с хрустом потянулся. Четвертый роман окончен. Из холодильника сама прыгает в руки бутылка шампанского, припасенная специально к этому случаю, хлопок неожиданно бьет по ушам, и он пьет, прямо из горлышка, заливая пеной рубашку и брюки. Он стал отцом в четвертый раз.
Я смотрю на себя со стороны, испытывая нежность к этому обрюзгшему от постоянного сидения за столом человеку в мятой одежде, уже начавшему икать от непривычно большой дозы шампанского, выпитого залпом. Этот человек с обгрызенными ногтями, множеством родинок и прореженной временем шевелюрой – я. Никем непризнанный, нечитанный и одинокий Писатель, еле сводящий концы с концами, урезающий свой сон и отдых, чтобы разбрасывать черные значки букв по белому экранному листу. Он работает охранником в ночную смену и мечтает сменить старый компьютер на современный ноутбук, так, чтобы можно было творить и на работе. Деньги на это аккуратно откладываются во второй сверху ящик массивного стола, купленного со вторых рук, единственное место в его съемной квартире, кроме входной двери, которое можно запереть на ключ. За пределами своего обиталища он закрывает на ключ и самого себя, превращаясь в молчаливого, застенчивого, добродушного увальня, который говорит, заикаясь, и, то и дело, краснеет.
Я один в этом городе, куда переехал после рождения первенца; здесь я стал отцом еще трижды, но город так и не стал для меня родным.
Я, очевидно, хороший актер. Я умею перевоплощаться. Все четыре мои детища написаны от первого лица. В третьем романе говорит женщина, первый, казалось, создавал пресыщенный жизнью баловник Фортуны и представитель богемы, а вторым были перенесенные на жесткий диск компьютера диалоги с самим собой опустившегося на самое дно жизни бича. Что же касается четвертого… Его ожидают бесконечные правки, редактура, чтения, вслух и про себя, восхищение и проклятия – все это будет исходить лишь от одного человека. Писателя. Меня. Его. Потом четвертый роман будет распечатан, сложен в аккуратно подписанную папку и найдет свое место в третьем сверху ящике того же стола, где лежат, кроме накопленных денег, документы (первый сверху ящик) и жиденькая пачка фотографий.
А после того, как третий сверху ящик со скрипом задвинется, я снова буду ворочаться в несвежей постели, пытаясь заснуть после смены и отбрасывая в сторону приходящие в голову идеи.
Просто этот тщащийся уснуть охранник знает, что поставленное на конвейер рождение не имеет ничего общего с искусством, тем самым, которому он однажды поклялся в вечной преданности до конца жизни. Несмотря ни на что. Идеи летят в разные стороны, как ошметки картофельной шелухи, которую он неумело срезает тупым ножом. Нужно заставить себя пережить и переосмыслить четвертого ребенка, оставить позади все мысли о нем, очиститься и подготовиться к вынашиванию пятого. Он знает, что на это может уйти и полгода, и год, но ребенок должен получиться здоровым, крепким и не должен быть похож на остальных – так надо. Его не торопит издательство со своим планом, и его личный агент вместе с редактором не названивают ему каждые вторник и пятницу, торопя с выходом очередного романа. Он сам хозяин своего времени, он раб и повелитель того, что остальные люди называют талантом.
Я посылал три предыдущих рукописи, все вместе и каждую по отдельности, в разные издательства, и не получал ответа. Каждый раз я клялся, что больше не стану этого делать, но проходило время, и вновь сотрудницы почты с сочувствием смотрели на краснеющего мужчину, неловко надписывающего адрес на большом конверте. Придя домой, я обводил дату отправки письма на настольном перекидном календаре, и каждый день в течение шести месяцев после этого аккуратно проверял почтовый ящик. Реклама, счета, реклама, письмо от матери, упорно не желавшей осваивать смартфон и Интернет, снова реклама. Я ждал только шесть месяцев, потому что это
