Взвихрённая Русь – 1990 - Анатолий Никифорович Санжаровский
Парень заметил, как Алла строчила под диктовку. Это его ошарашило. Воруют средь бела дня! Как будто так и надо!
Избоку он мёртво уставился на неё. Вид его говорил: стал, как бык, не знаю, как и быть. Парень не знал, что сказать, и не сводил сражённых глаз с карандаша, что на нервах сине скакал по белу полю блокнотного простора.
Возьму взятку.
Лауреат квартальной премии.
Кефир — водка будущего.
Виза на въезд во все страны света.
Я хочу у Париж.
А я хочу в Америку.
А я хочу в ссылку в Шушенское. Хоть поем мяска, как Ильич.
Вова, а ты не брал от германского генштаба?
Кто знает, что такое гуманный, демократический социализм?
Мы рождены, чтоб каку сделать былью!
Как увижу я забор,
Напишу на нём Егор.
Из-за леса, из-за гор
Строит пакости Егор.
Ельцин — Манделла. (Чёрный Ельцин под пальмой и синей звездой.)
За Егором — хором.
Егор, ты не брал?
Егор, ты не
Нас не объегорить,
нас не подкузьмить.
Россия, проснись!
Наконец парень набрался духу, хмуро бухнул Колотилкину с Аллой:
— А это что за кооператив «Сдираловка»? Чего записываете?
— Ндравится! — с вызовом сознался Колотилкин.
— За идеи надо платить.
— Полный абсолют! Клади все по одному.
Парень наклонился, отбирает из ящичка значки.
Тянет устало, заунывно, обмахиваясь веером из фотокопий статьи о Лигачёве в другой руке:
— Чи-тай-те… Тре-вож-ная мо-ло-дость и ша-лос-ти Е-го-ра Кузь-ми-ча!.. Тре-вож-ная мо-ло-дость и ша-лос-ти Е-го-ра Кузь-ми-ча!.. Три-вош-ная молодость и ша…
— И одну шалость! — подкрикнул Колотилкин.
Всю покупку он сунул в портфель и забыл о ней думать.
Вернисажная карусель бесшабашно выхвалялась всё новыми, неведомыми, занятными дивами.
Разбега́лась бедная душа.
Колотилкин с Аллой взяли к метро. Уходили без охоты, в смятении. Жалко, жалко было покидать эту нечаянную русскую радость.
Они оглянулись.
Торжественно копошился, плыл долгий людской простор между зелёными стенами леса. И в стороне, на пустом островке под липой, наодинку заброшенно кис фанерный президент. Зовуще тянул к толпам резиновую руку. За копеечкой? Или пожать хотел?
Но ему не подавали. Кремлёвской — загранной — одёжкой, трёхъярусным глянцевым мешком с салом на месте подбородка не вышел в нищие.
К нему и вовсе не подходили. Стоишь? Ну и стой. Кому от тебя польза?
10
Страшнее дурака с инициативой только дурак с перспективой.
И.Суровцев
Если будущее за нами — значит, ему ничего не достанется.
В.Колечицкий
Вход на выставку недостигнутых достижений, на эту фабрику большевистской лжи, обычно стоил тридцать копеюшек. А сегодня, братва, скачи задарма. Довольно твоих распрекрасных глаз. Это по случаю фестиваля «Правды». А запроси денежку, кто раскошелится?
Светило солнце, было зябко.
Узнав, что вход свободный, народушко как-то вздрагивал, будто кто в лицо нежданно плеснул холоду, и наддавал, боясь, что именно с твоим появлением начнут грести плату. И уже проскочив автомат, он не стихал в спешке, норовил для надёжности отлиться подальше, в глушь, и уже там, всё ещё не веря бесплатности, тихонько озирался, убеждался, да, дураком просквозил сегодня и рассвобождённо осматривался.
Куда податься? Чем заняться?
На площадке у фонтана дружбы народов плясали тюбетейки. На другой площадке боролись. На третьей пели.
Эко счастье! За тем ли сюда летели?
И как-то само собой ветристый ветер размётывал людей по очередям.
Советская очередь — это что-то родовое. Выскочил из лона матери — сразу в очередь.
За детским молоком.
За пелёнками.
За сосками.
За…
В ясли.
В сад.
В магазин…
Люд раскидывало кого за книгами, кого за чем съестным, а больше несло на ярмарку, и очереди жирными удавами выползали изо всех магазинчиков.
Алла приткнётся то к одному хвосту, то к другому, и пока отдежурит, дожмётся до какой своей безделицы, Колотилкин тоскливо топтался сбоку, уже изучив вдоль и поперёк специальный, праздничный, выпуск «Правды», слитый форматом на манер «Недели».
«Только правда, какой бы она ни была, может служить надёжной основой авторитета газеты», — надоедливой мухой толокся перед глазами, звенел в мозгу кусок горбачёвской фразы из приветствия участникам и гостям фестиваля, и Колотилкин никак не мог съехать с вопроса: если всё счастье в правде, то почему торжества на Красной площади перестал показывать телевизор, едва влился в кадр неугодный лозунг «Блокада Литвы — это и есть «новое мы́шление»? Почему эту нашу правду сначала узнали все за бугром, а потом, вечером, ночью, по-братски поделились с нами? Почему «Правда» не написала правду о Первомае второго мая?
Ни на какие встречи с правдистами Колотилкина не тянуло. Но писателей манило подслушать.
Писатели — в три.
Было уже за три, когда он еле выгреб Аллу из вороха героических тел, что смертно бились за колготки, и бегом.
Бух-бух, бух-бух…
Цок-цок, цок-цок…
Мелькают перед глазами всё не те павильоны. Где же та чёртова «Физика»?
Видят, открыта дверь. Вжикнули.
Зырк, зырк по сторонам. На «Физику» не похоже. Индюшки на плакатах по стенам. Коровы. Только что не мычат.
Алла осудительно поморщилась и назад.
Колотилкин тоже было шатнулся за ней, да почему-то остановился. Чем-то родным пахнуло из недр сельской радости. Будто в колхоз у себя в районе заскочил.
Из колхоза Колотилкин никогда не уезжал с пустом. Что похвалит, то ему тотчас в багажник вопхнут. Похвали даже живого кабана — насадят на нож, обжарят и уже не отобьёшься никакими пулемётами от сладких окороков.
Здесь окороками не грозило, так и выйти ни с чем он как-то не мог. Неприлично просто. Глянул, на тумбочке тоненькие книжицы веером лежат. Ближняя книжица под его руководящим взглядом дрогнула и сама отчаянно прыгнула ему в раскрытую руку. Сама! Сама!!
Колотилкин не стал противиться, смирился.
На улицу он уже выскочил напару.
— С уловом? — ехидно хохотнула Алла. — Покажь… Ба-а… «Использование хищного клопа подизуса против колорадского жука на баклажане». Зачем ты цапнул эту брошюрку, Подизус?
— Для полноты счастья!
Они проскакали ещё с десяток вавилонов, пока
