Пазл без рисунка - Валерий Александрович Акимов
Опция
Москва отличалась шумом. Я думал, только на вокзале так. Город всеми силами старался вывести приезжего из себя. Москва – это просто большая провинция; столица окраин, сердце самой удалённости от середины. Лето здесь сродни лихорадке: проливной дождь и удушливая жара соседствуют в пределах одного дня; холод и зной меняются, как в калейдоскопе; взвинченный климат, в общем. И небо постоянно другого цвета. Как бы то ни было, меня не покидало ощущение условности, что всё, от зданий до людей, служило декорацией для заранее отрепетированной пьесы. Стоит ли говорить, что отправиться я должен был именно в тот вуз, какой был наказан родителями? Что я должен поступить именно туда? Не попытаться и не попробовать. Это даже не являлось моей обязанностью, за выполнение которой я нёс личную ответственность. Это было задачей, ролью, опцией, короче, называй, как хочешь. Марионетка должна станцевать, и она станцует. Сказки, где кукла выходила из-под контроля кукловода, заканчиваются скверно, мне же не хотелось иметь печальную концовку. Смешно прозвучит, но в такие моменты я вспоминал нас. Тебя и меня. Наши встречи, наши разговоры, даже наше молчание. Это много для меня значит, пойми… Когда нити вот-вот могли лопнуть. Я прижимался к тебе тем крепче, чем быстрее уменьшалось расстояние между мной и освобождением, которое, конечно же, не могло не пугать, и я пытался убедить себя, что действия мои исполнены исключительно любовью к тебе, а не банальным инстинктом самосохранения. От страха, что в следующее мгновение могу стать сломанной марионеткой, я начинал ненавидеть себя.
«И не может быть здесь ничего хорошего»
Мой район – это полчища плохих компаний, психов, обездоленных и озабоченных людей без гроша в кармане и без единой, даже самой крохотной мысли, что мир может быть другим; идея разнообразия и относительности универсума для индивидов данного класса абсолютно недостижима, и не их в этом вина, потому как эту ограниченность вижу только я – такая экстремально сжатая узость восприятия пугает меня, образы этих людей словно отражаются на мне, открывая тем самым моё возможное будущее: как я превращаюсь окончательно в дикаря, приверженца одной и только одной территории, и участвую в легендарных побоищах район на район, двор на двор – кровь рекой и битые носы как ордена на кителе. Сознание имеет склонность минимизироваться, хватаясь за ближайший клочок физической реальности как за спасательный круг; если это удаётся, если хватка твоя крепка, то дом твой удержит тебя, покуда ты вручишь ему свою душу, ветер времён не коснётся твоего сердца, вечно спокойного на территории приютившего тебя района. Твоё сердце будет мерно биться в единый с этим райном такт даже в том случае, если начнётся какая-то крупная заваруха, и ты выйдешь на улицу с обрезом в руках, чтобы вписаться в очередную потасовку, которую не внесут в учебники истории, а имена павших не высекут на гранитных стенах в зале славы – только останутся крючковатные надписи на бетонных заборах заброшенных заводов. Просто когда-то ты отдал душу за обещание уюта и постоянства. Но мой район для меня родным не был. Я просто в нём жил. Постоянно я держал в голове мысль, что и через пять, и через десять лет эти панельки на городском отшибе не примут на себя обличие земли обетованной, пусть из них и исходил некий зов, похожий на шёпот: отдаться им на поруки, присоединиться к этому королевству, такому же мнимому и сказочному, как и другие королевства. Здесь ты можешь получить своё место в жизни – а мир пережуёт тебя и выплюнет, как жвачку, потому что ты ничего из себя не представляешь, таких, как ты, всё равно что собак нерезаных, да и зачем сходить с привычной орбиты, зачем уезжать, но, чёрт возьми, наш дом стоял аккурат рядом с железной дорогой, и запах её, и звуки проезжающих поездов намертво въелись в подкорку, и мечта о том, чтобы свалить к черту отсюда, стала заветной. Я очень хотел сойти с этой ебучей орбиты. Психи оставались для меня психами. Район был просто районом.
Тени и блики
На площадке перед общагой играли в баскетбол. Нападение – бросок! – мимо. Мяч отскакивал от щитка, вырывался из рук – он будто вёл собственную игру – резвился, вращался и прыгал на солнце, игрок среди игроков. Открыла бутылку, сделала глоток. Минералка стала совсем гадкой. На языке лопаются пузырьки углекислого газа. Спустилась по лестнице к стоянке. Здание нависало над ней, как старая крепость или оборонительная стена – вырезанная из времени, выпотрошенный кусок бытия, неизвестно, что защищает и от чего обороняет. Да, это настоящая пирамида, и с этого момента Кристина – житель пирамиды, у неё даже появился свой личный саркофаг. Пора возвращаться. Солнце уже преодолело зенит, но печёт по-прежнему сильно, воздух плотный, как нуга, пробираешься в нём, будто ныряльщик – в водной толще. Тело движется само по себе, однако нервной системе кажется, что моторные функции заторможены, и всякое напряжение мышц сопровождается задержкой в передаче сигнала в мозг. Находящийся на солнцепёке организм выступает как непрерывное искажение, ошибка в вычищенном, обездвиженном пространстве. Любой элемент обязан сцепиться с иным множеством элементов в неразрывном и неразличимом светоносном единстве, элемент должен свариться, слепиться в покойном сиянии летнего полудня. Пространство – это исчезновение элемента, непрерывное нисхождение в небытие. Опять эти мысли о корпускулах. Надо побыстрее вернуться домой и забыть всё, что было. Постараться забыть общагу. Забыть лабиринт. Постараться стереть этот день – из памяти, из времени, из действительности. Вернуться домой – и как бы начать сначала не понимала никогда в чём смысл этой фразы она одинаковая звучит сама по себе сама в себе бессмысленная, но тем не менее уместная,
