Николай Лесков - Из одного дорожного дневника

— Чего ж ему идти на сено, когда оно у него есть в лесу?

— Какое там сено?

— Вы же готовите, осокою, как ты говоришь?

— Это даровая работа! Пустое дело с этим сеном.

— Отчего?

— Первое, что его на всех зубров не наготовишь, а второе, что они его сразу все попсуют (попортят): нажрутся, да давай копать его, да кататься на нем, спать разлягутся, все перемочат, перегадят под ногами, да так оно в снегу да в грязи и гноится. Шкода (жаль) работы только, — прибавил он, вздохнувши.

— А в скольких местах кладут сено по пуще?

— Бог их знает, только везде, все одно, сено это зубрам не в помощь. Сгубят сразу все сено и пошли целую зиму кору глодать; пока снег мал, еще осинки молодые скусывают, а там пухнут с голоду на одной коре. В эту-то пору они и к мужикам, на скирдники таскаются, только берегись: все в одну ночь слопают и в леса соседние разбредутся.

— И живут они в соседних лесах или назад идут?

— В Свислочской даче их пропасть живет и вот в нашем маленьком леску, а пара что-то года с два жила, да нет ее теперь. Либо волки загнали, либо в пущу опять вскочили. А то было какие смелые стали; скот наш деревенский пасется, они выйдут да смотрят.

— А ни с коровами, ни с быками не паровались?

— Нет. Наша скотина мелкая, а они какие ведь черти! Где с ними? Он нашу корову просто задушит. Вот у пана тут одного, так спаровали зубра с коровою, потому что крупная, хорошая, так этакая телка зародилась! Рослая, красивая, здоровая, на диво. Только к молоку, говорят, нехороша.[21]

— Нехороша, говоришь, к молоку?

— Да ведьма ее, говорят, испортила.[22]

— Вы все сочиняете.

— Нет, это верно. А вы, пане, смеетесь над ведьмами? Ой! Я пану на это не даю рады (совета). Лихие шельмы, Боже крый от них.

— И людей, стало, они портят?

— Нет, все больше коров да пчел.

— Ну, у меня ни коров, ни пчел нет. А у вас пчел много?

— Нет, мало стало, переводятся борти.

— Что так? Ведьмы, что ли?

— От, и лету им нет, отбиваются все.

Здешние крестьяне верят, что пчелы состоят под особым покровительством невидимых сил. Этому же верят также и в серединной России. В Орловской, например, губернии верят, что есть пчелы, от Бога присланные, и есть загнанные сатаною, вследствие слова, которое знает хозяин. Пчелы от роев, загнанных сатаною, всегда очень сильны и побивают других; но от них хозяин никогда не смеет дать части в церковь (кануну), и купцы “с крещеной душою” будто бы распознают мед от дьявольских пчел и не продают такого воска на церковные свечи, а свозят “в жидовские места” и на фабрики. Действительно, и из крестьян Кромского уезда я знаю пчеловодов, которые ни за что не дают своего меда на канун в церковь; но что им внушает сопротивление общему обычаю тамошних крестьян-пчеловодов, — не знаю.

— А леса вам дают? — полюбопытствовал я у крестьянина.

— Спросить нужно, так дают, по усмотрению.

— А сверх усмотрения?

— Нельзя. Разве пан не видел шлагбавы за нашей деревней?

Я вспомнил, что действительно мы проезжали шлагбаум; что долго звали живущего там стрелка и что нас пропустили, не осматривавши.

— Там смотрят, чтобы ничего не взяли из пущи.

— А мимо шлагбаума?

— Ну, это как кому хочется, — отвечал извозчик, повернувшись ко мне и оскалив зубы. — Да не стоит, — прибавил он, дернув вожжами.

“Разве что так!” — подумал я.

В шерешевское сельское управление приехали очень поздно. Писарь в чемарке встретил нас с заспанными глазами. Приемной комнаты нет. Я улегся на столе, а мой товарищ нашел это импровизированное ложе неудобным, сказав, что “на столе еще належишься”, принял половину капли Rhus в сотом делении и в полной униформе погрузился в настланное для него соломенное море.

Утро прошло презабавно. Проснулись мы от крика в еврейской школе, стоящей около сельского управления. Писарь, услыхав наше неудовольствие, сказал по-польски: “Поганый народ эти жиды!” Спутник мой, ругающий жидов вразобь, вступился за избранное племя, когда его коснулись оптом, и начался спор. Доводы сыпались с той и с другой стороны; но победа, в моих глазах, клонилась на сторону моего товарища, несмотря на то что он затруднялся в выражениях на польском языке. Писарь убедился в том, что и он, и его сослуживцы, и все его приятели бьют баклуши, когда евреи работают.

— Это все так, вельможный пане, однако все же они подлые.

— Чем же подлые?

— До рук все дела забрали.

— Ну, вот, извольте с ними разговаривать! — возразил мой товарищ, обратившись ко мне.

— Что же! Это не я один, а весь свет знает, — отвечал писарь.

— Еще и целый свет! А вы… весь свет тоже знает, что вы лентяи.

Писарь глупо осклабился, однако не согласился, что евреи “не подлые”, и “не поганые”.

В шерешевском сельском управлении я встретил редкости, восстановившие меня некоторым образом против Сырокомли. Он, рассказывая о литовском Полесье, говорит, что

Żaden nowy obyczaj, zaden wymysł świezy,Nie przemienił ich mowy, ni kształtów odziezy;Zaden nowy duch wieku nie przyłożył ręki,By zmienić bicie serca albo takt piosenki.Jak przed wieki nosiły Słowiańskie narody,Takie nosza sukmany, takie samy brody,Takie same sieriery, któremi dąb walą,Takie same cerkiewki, w których Boga chwala,Tak samo ich posila miód, jadła i ryba,Nie tutaj nie przybyło — trochę nędzy chyba.[23]

Шерешевский писарь рассказывал мне историю крестьян, убивших зубра во время голодного года. Они были братья, голод терзал их семейства и угрожал им голодною смертью; начальство хлопотало о покупке хлеба, посылало за ним в Пинск и даже на Волынь; но пока что было, крестьяне решились ни отчаянные средства. Они начали бить зубров; двое, пойманные стрелками, во время самого убийства зверя, и наказаны.

— А теперь не бьют зубров? — спросил я.

— Нет, теперь не бьют.

— А шкуры зубровые откуда попадаются?

— Уже о том не знаю.

В Пружаны меня повез очень веселый мужик с неприятно-сладострастным, чувственным выражением лица. Я первый раз видел такое лицо в Литве.

— Видал ты зубров?

— Ой-ой! Еще сколько.

— А к вам они заходят?

— Отчего не заходят?

— И часто?

— Года с три уж не было, а то так заходили. Тут один старик три года жил.

— Где ж он делся?

— Бог его знает.

— Может, убили.

— Может, и убили.

— А у вас много дичи?

— Стрелки бьют, а мы не ходим за этим.

— Отчего так?

— Так, и ружей нет, и часу нет.

— А стрелкам?

— Им что делать, как не таскаться?

— Что ж они бьют?

— Сарн, данелек, что попадется.

— Да это ж не позволено.

— Вот будут они глядеть!

Народа очень много едет все по одному направлению. “Это от праздника”, — говорит извозчик.

— Какой же был праздник?

— Чахнохрист.

— Какой?

— Чахнохрист.

— Чахнохрист? — переспросил я, удивленный новым, неизвестным мне именем праздника.

— Чахнохрист, Чахнохрист зовется, пане.

Господи, что же это за праздник? Добивался, добивался, и узнаю, что это Воздвижение креста (14-го сентября).

Г. Пружаны замечательны во многих отношениях. Во-первых, там есть мостовая, которая лучше мостовой во многих губерниях России. Во-вторых, тем, что в нем обретаются красивые мужские и женские лица, которых не видишь почти с третьей станции от Петербурга. В-третьих, там есть нечто вроде табльдота и строится большой каменный костел, и против него уныло стоит ветхая православная церковь. И, наконец, тем, что приехать сюда очень легко, а выехать необыкновенно трудно. В Пружанах есть четыре почтовые лошади, на которых отвозят почту в Кобрин, но проезжающим их не дают, и потому проезжающий на почтовых в Пружаны должен выбираться отсюда как ему угодно. Иногда уезжают на лошадях еврейских, а когда у евреев праздники или шабаши, тогда сидят у моря и ждут погоды.

Прелесть этого положения мы изведали на себе. Приехав в Пружаны в десять часов утра, мы тотчас же послали за обывательскими лошадями, которые должны были отвезти нас до Загребова, откуда начинается непрерывное почтовое сообщение с Пинском. Товарищ мой отправился к живущему в Пружанах маршалку, у которого он за год перед сим каплею аконита избавил от наглой (скоропостижной) смерти каретного коня, а я завернулся в свитку и залег спать в холодной комнате и на голодный желудок. Проснувшись в три часа, я сходил пообедал, осмотрел пружанскую церковь. Осведомлялся у дьячка о том, действительно ли праздник Воздвижения крестьяне называют чахнохристом? Оказалось, что это действительно так. В ожидании лошадей до десяти часов вечера разговаривал я с хозяином. Здешние евреи все ждут железной дороги из Пинска в Белосток, которая, по их соображениям, будет иметь великое значение для литовского края. Они ожидают, что из Пинска и запинского края (Pinszczyzпу) пойдут на Варшавскую железную дорогу хлеба из Волыни, свиньи, которых из Пинска забирают теперь и гонят в Царство Польское мазуры, и крымская соль, которую во всем здешнем крае предпочитают соли, доставляемой из Гродна. Теперь все это идет фурманами и потому, разумеется, идет не очень шибко, хотя крестьяне постоянно занимаются фурманством. Наш пружанский хозяин имел дела со строителями Варшавской железной дороги и вообще человек опытный в подрядах. Он не хочет верить, что можно выстроить железную дорогу не дороже 35000 руб. за версту, как надеются выстроить Литовскую железную дорогу до самого места соединения ее с Варшавскою железною дорогою, стоящею по 105000 руб. сер<ебром> верста. Он начал выкладывать цены ужасно высокие и не хотел верить, что когда-нибудь не нужно будет темных расходов. Разуверится ли он?.. Не знаю, что еще больше записать о моем пребывании в Пружанах; разве то, что здесь я видел один образец литовского артистократического хлебосольства и имел случай искренно порадоваться от всего сердца, что я родился от племени, которое хотя и не ведет своего родословного дерева от римских гусей, но никогда не оставляло холодным и голодным ни прохожего, ни проезжего, не разбирая, какому Богу он верует. Я вспомнил солдатиков с польским выговором, которых радушно принимали в Пензе и Саратове, вспомнил многое, многое и поневоле пришел к заключению, которое заставило меня желать забыть имя пружанского аристократа, а потому и подробности происшествия, вызвавшего эту заметку, заносить не хочу.