Василий Катанян - Прикосновение к идолам (фрагмент)
Я все время мечтал познакомить его с Тамарой Ханум, выдающейся актрисой и яркой, незаурядной женщиной, но все никак не получалось. Они знали один о другом, интересовались и тянулись друг к другу.
Один раз Параджанов послал ей со мной веер и пиалу с гранатами, а Тамара Ханум ему -- старинную узбекскую набойку, которую потом я увидел и в "Сурамской крепости", и в "Ашик-Керибе".
Восточные одежды и украшения, утварь и ковры были той сферой, где они чувствовали себя как дома. Оба обожали маскарад. И вот однажды Тамара Ханум нарядилась в подлинный халат эмира бухарского, который только что вернулся с выставки костюма в Брюсселе, где он экспонировался рядом с костюмом Шаляпина из "Бориса Годунова". В косы она вплела серебряные с сердоликом бусы, а чалма с павлиньим пером была перевита жемчугами с кораллами. Все это называлось "В честь Параджанова", и мы послали ему фотографию. Он был польщен, но придирчиво спросил меня, настоящие ли перстни? "Для него я не посмела бы надеть бутафорию", -- гордо ответила Тамара Ханум.
Воображаю, какие игрища они устроили бы, доведись им встретиться. Сегодня же вместо них -- живых и сверкающих -- стоят их музеи, по счастью лишенные музейности, ибо там все говорит именно о творчестве и ярких талантах двух незаурядных художников.
С Ивом Сен-Лораном они как-то пересеклись, но это было мгновение. В 1986 году Сережа приезжает из Тбилиси и говорит: "Хочу подарить Сен-Лорану альбом, который я соорудил в его честь". В Москве в это время была выставка знаменитого французского кутюрье, и Параджанов хотел сделать ему что-то приятное за внимание, которое тот оказывал Сереже в черные годы, в частности -- прислал приглашение в Париж, сразу же по выходе его из тюрьмы.
-- Молодец, я уверен, что ему очень понравится. Созвонись и поезжай в "Националь". Вот номер.
-- Ты же знаешь, как я люблю звонить. И на каком языке мы будем разговаривать? Нет, я оставлю альбом у тебя, а когда он придет, я тут же примчусь и вручу ему подарок. (Сережа остановился за городом у сестры.)
В альбоме были поразительные коллажи. Как я жалею, что не сумел их сфотографировать! Я помню лишь несколько: "Фантазии". Вокруг Ива вихрь лоскутов -- шелковых, парчовых, муаровых, -- из которых он сотворит свои изумительные платья. Сам художник тут же, он возлежит в чем мать родила, со всеми подробностями, сделанными с большим знанием дела. Он в очках, без которых его никогда не видели. Портретное сходство поразительно. И, конечно, как всегда у Сережи, -- какие-то блики, мерцания, всполохи. А вот название, по которому легко вообразить сюжет: "Германн и графиня вистуют, а бабуленька из "Игрока" завидует". Если учесть, что габарит коллажа величиной с лист писчей бумаги, то поразительно умение соорудить погоны на мундире Германна, высокий, пудреный, с цветами парик графини, чепец с оборками и лорнет бабуленьки, да еще и угадывались масти на картах! "Травиата". Любимая опера Сережи, которую он не уставал пародировать. (Завидев меня, он -- вместо "здравствуй" -- напевал из первого акта "Фло-о-ора, друг милый..." Так и слышу его тремолирующий козлетон.) Так вот, это была золотая лепнина оперного театра, в ложе сидел Сен-Лоран, но уже не голый, а во фраке и при "бабочке"; на сцене же Виолетта, в ослепительном платье ювелирной работы, с камелиями в волосах, тщетно старалась поднять с колен Альфреда -- кургузый и пузатый певец от старости никак не мог встать на ноги. Много было коллажей в альбоме, который Сережа переплел в старинную парчу, украсил лентами и кружевами: "Ив забыл дома зонтик", "Эйфелева башня влюблена в Ива", "Ангелы танцуют с Ивом". Описать это невозможно, это надо было видеть. И, увидев, Сен-Лоран замер от восторга. Рассматривая страницы, он часто смеялся и не уставал повторять: "Манифик! Манифик!" Прижав к груди, он не выпускал подарок из рук.
Вышло так, что Сен-Лоран приехал к нам внезапно. Я тут же позвонил Сереже, но пока он добирался из-за города от сестры, тот уже уехал. "Поехали за ним! Ты ведь даже не подписал работы, не надписал альбом!" Помчались. Поднялись. Стучимся, но никто не отвечает. Когда я на минуту отлучился позвонить, Сережа толкнул дверь и увидел Сен-Лорана слева в ванной: стоя у раковины, тот чистил зубы. Сережа гаркнул: "Руки вверх!" -- и сделал вид, что стреляет сквозь карманы пальто из двух пистолетов. Сен-Лоран от неожиданности чуть не проглотил зубную щетку, обернулся и в ужасе увидел бородатого террориста. (Сергея-то он не знал в лицо!) Немая сцена.
Ворвавшись в номер, я еле-еле привел в себя Сен-Лорана, он был ошарашен и напуган, а Сережа веселился и настроился на дружескую беседу. Но для нее не оказалось времени: знаменитого гостя где-то уже ждали, он уехал в одну сторону, Параджанов в другую. Вот такая была встреча-невстреча. В парижской квартире Сен-Лорана рядом с Матиссом и Пикассо, среди античных бюстов и негритянских скульптур, на инкрустированном музейном столике лежал несколько лет и драгоценный альбом Сергея Параджанова. Недавно во время пожара в квартире огонь уничтожил альбом, но, к счастью, друзья в Тбилиси в свое время успели сфотографировать все работы.
Встреча-невстреча с Эйзенштейном... Это было знакомство с образом жизни знаменитого кинорежиссера, с его вкусами и пристрастиями, отраженными в квартире Сергея Михайловича, не похожей ни на чью другую. А ведь могло быть и личное общение, каким оно было у Эйзенштейна с Эльдаром Рязановым или Станиславом Ростоцким. Сколько раз Сергей Михайлович и Сережа шли по коридорам института навстречу друг другу, но... Эти постоянные "но" и "вдруг" в жизни Сережи! Осенью 1958 года я взял с собой Параджанова в гости к вдове Эйзенштейна Пере Моисеевне Аташевой. Она жила на Гоголевском бульваре, куда после смерти Эйзенштейна перевезли все его книги и бумаги. Я тогда снимал о нем биографический фильм, и передо мной был открыт весь архив Эйзенштейна, хотя он все еще являлся фигурой одиозной, и вторая серия "Ивана Грозного" была под арестом. Как обидно, что Эйзенштейн не успел узнать Параджанова! Личность Сережи была абсолютно в его духе -- со всеми Сережиными вкусами, фокусами, выдумками и выходками. У них было много общего в пристрастиях: густо декорированное жилье, всевозможные игрушки, любовь к церковной утвари; те же католические херувимы под потолком, те же народные вышивки, которые собирали оба; те же ковры как произведения искусства -- у Эйзенштейна мексиканские, у Сережи кавказские; оба обожали сниматься, и тот и другой собирали старинные фотографии и дагерротипы; оба были эротоманы, и материально-чувственный мир вызывал у них бесчисленные варианты "про это"; и тут, и там любимейший художник -- Пиросманишвили; оба увлекались старинными гравюрами и вообще тащили в дом все, что подворачивалось под руку. Но во многом они разительно отличались: Эйзенштейн был энциклопедист, Параджанов -- отнюдь нет. Эйзенштейн был полиглот, а Параджанов плохо говорил и по-украински, и по-армянски, и по-грузински, на иностранных же языках -только "мерси". У Эйзенштейна -- уникальная библиотека, у Сережи -- лишь "Мойдодыр". Примеров схожести и противоположности я могу привести сколько угодно. Сегодня я вижу их все больше и больше.
Тогда еще почти никто не знал рисунков Эйзенштейна, их разрешили публиковать позже, и Сережа был потрясен, когда мы раскрыли перед ним папки. Он не мог оторваться от эскизов к "Грозному" и к несостоявшейся картине о Ферганском канале. В картине намечались эпизоды с Тамерланом, и Сергей Михайлович нарисовал строительство башни, в которую замуровывали живых рабов. Это была как бы инструкция, чертеж, чуть ли не пособие: четко был нарисован ряд камней, на них ряд лежащих на спине рабов головой наружу, снова ряд камней, ряд рабов... Зацементированные, они медленно умирали. Высокая была башня! Изощренная жестокость сильно поразила Сергея, как и сам рисунок. Ни одного листа он не пропустил, каждый набросок, каждый клочок рассматривал внимательно. Словом, закрыв папки, он -- потрясенный -- открыл для себя мир, о котором не подозревал. За ужином мы много разговаривали, шутили. Пера Моисеевна была умная и веселая женщина, Сережа ей очень понравился, и она ему тоже. Недолго думая, он достал из своего баула черные лакированные тэта буддийского монаха и поставил их на полку с японскими книгами. Поскольку это было и красиво, "и к селу и к городу", он их тут же подарил Пере Моисеевне. Аташева дала ему на память копию голливудской фотографии Сергея Михайловича с Микки Маусом. Потом они часто передавали через меня приветы, а однажды на Пасху Сережа прислал ей из Киева расписанные им яйца. На одном, помню, он довольно точно воспроизвел портрет Эйзенштейна работы Кики, который ему очень понравился. Это яйцо стояло на полке с книгами долго, а все остальные благополучно съели. После визита Сережа увлекся Эйзенштейном, выпросил у меня несколько фотографий, пытался прочесть статью "Вертикальный монтаж", но на второй странице отвлекся, и больше об Эйзенштейне я от него не слышал.
