Федор Крюков - Шквал

— У секретаря предписание… у секретаря!.. Воды, ради Бога!

Ему предупредительно подали воды. Дрожащими руками он жадно поднес ее ко рту и, стуча стаканом по зубам, начал громко глотать. Добровольцы между тем отправились за секретарем. К столу протискался полицейский пристав Чертихин, тощий, серьезный, но не очень храбрый человек. Он страдал за генерала и не знал, чем помочь. Преодолевая робость духа, он решился показаться на глаза пленному начальнику, выразить угнетенным своим видом сострадание и готовность немедленно исполнить всякие инструкции, а там… воля его п-ства.

В дверях его немножко помяли. Костлявый кулак базарного сторожа Игната, имевшего много причин сердиться на него, достал его в затылок. Приблизившись к столу, Чертихин перегнулся к генералу, хотел спросить, не будет ли каких указаний, но толпа закричала, заулюлюкала на него. Генерал отмахнул рукой: «Не до вас тут, Чертихин!» Чертихин откланялся и сделал попытку уйти. Но его сейчас отбросили снова к столу.

— Шалишь! — закричали голоса. — Побудь тут!..

— Садись, брат, гость будешь!..

— А водки купишь, так и за хозяина почтем!..

И зубоскалили над ним до тех пор, пока в майданную не доставили секретаря. Маленький человечек с брюшком, лысый, словно молью подъеденный, возбудил благодушный смех своим испуганно-недоумевающим видом. Он, держа руки по швам, глядел на генерала и видел перед собой только генерала и никого больше.

— Предписание об аресте Лапина и священника Диалектова нужно, Степан Семеныч. Желают знать, почему они арестованы…

Секретарь не сразу ответил. Подумал. Потом с расстановкой, вразумительно, мягко, при водворившейся общей тишине сказал:

— Арестованы, руководствуясь § 6 обязательного постановления от 14 января 1906 года, за № 208, как виновные в нарушении § 3 того же положения…

Подействовала ли на толпу кристальная ясность и отчетливость этого сообщения, устала ли она кричать, или кроткий вид секретаря внушил ей чувство умиротворения, но она лишь смутно зажужжала, и только несколько громких одиночных голосов крикнули по адресу секретаря:

— У, седая крыса!..

— Взятки брать небось умеешь!..

— Хомяк толстопузый!..

На этот раз даже Непорожнев своим звонком скоро водворил тишину. Когда смолкли, генерал сказал:

— Господа, даю вам честное слово, что буду хлопотать об их освобождении, но освободите же и нас, наконец! Какой смысл, что вы нас держите? Ведь это просто бесчеловечно…

Но опять вспыхнуло яростное пламя криков:

— Аг-а!.. бесчеловечно!..

— А ты с нами, ваше п-ство, по-лошадиному не поступал?..

— Не показалось? Нет, ты покушай!..

Было что-то оголтелое и безудержное в этом исступленном галдении. Генерал уже различал теперь, что начинают два-три голоса. За ними сыплется каскад пестро-звонких голосов, сливающихся потом в однотонно-дикую песню диковинного зверинца. Пронесется, как вихрь, который разваливает трубы, срывает крыши, хлопает воротами, опрокидывает пустую бочку с дрог, несет обгоняющиеся клочки. И упадет разом, словно обессилев от напряжения и усталости.

Снова студент Сигаев, вскочив на табурет, замахал своей тужуркой.

— Господа! потише: Сигаев говорить будет!..

— Говори, Сигаев!.. Отчитывай их бабушку!..

— Звякни, брат, во все колокола! Заяви ему торжественно!..

— Господа! — кричал Сигаев, прижимая руку к груди. — Предложение его п-ства, действительно, целесообразно. В самом деле: проходит драгоценное время, нашим узникам от этого не легче…

— Освободить!..

— Зараз же выпустить!..

— Замки сбить!..

— Господа, позвольте!.. Крайние средства на край оставим! А сейчас давайте просить его п-ство тут же, при нас, составить срочную телеграмму войсковому наказному атаману. При нас же!.. Сами отнесем на телеграф, а ответа подождем… тут же, вместе… и его п-ство также…

Не сразу и не так дружно, но с видимой готовностью отозвались голоса:

— Ну, в добрый час!..

— Отбивай телеграмм самой большой скоростью!..

— Просим, ваше п-ство! Уважьте!..

— Ваше п-ство! — склонив голову набок, тоном самой убедительной, нижайшей просьбы обратился к генералу студент, а в глазах его прыгали огоньки веселого смеха. — Уважьте покорнейшую просьбу… телеграфируйте, что станичный сбор требует освободить арестованных…

Генерал встал, шумно вздохнул, помахал платком в лицо и осторожно-сожалеющим голосом сказал:

— Так не могу.

— А-а… не можешь?.. — посыпалась лавина криков на его голову. — Ну, сиди тут!..

— Чтобы не скучно было!..

— Не мо-жешь? Ну, заночуешь!..

— Не могу, господа… Как хотите…

Генерал развел руками, хотел прибавить что-нибудь убедительное, но не мог, — мысль остановилась: все равно… бесполезно…

— Я не ожидал от вас, господа…

Не договорил. Слезы перехватили голос.

— …Я всегда… старался… — всхлипывая и размазывая мокрым платком слезы по мокрому лицу, с трудом выговорил он. — …И меня все-таки… Я не могу… как хотите… Вы обвиняете меня… подвергаете незаслуженным оскорблениям. Сила на вашей стороне… Пусть. Но видит Бог, господа…

Видно, тронули слезы: стали стихать. Смолкли. И стало слышно лишь, как генерал хлюпал носом и сморкался в мокрый платок.

— Ваше п-ство! — сказал студент сострадательно и серьезно. — Не согласитесь ли выработать текст телеграммы совместно?..

Генерал молчал. Говорить не было сил. Он долго утирался мокрым платком, продолжая размазывать слезы по лицу. Доносился глухой, ровный говор с площади.

— Все, что могу, это — просить, — сказал генерал новым, изменившимся от слез голосом, как будто страдая насморком, — просить, господа!.. Требовать?.. Но как же я могу согласиться на это: требовать? Я — человек подчиненный, обязанный исполнять. Исполнитель. Не верите… что ж делать… больше не могу: просить от своего имени и изложить желание сбора — только… За успех не ручаюсь. Но попробую. Воды, пожалуйста…

Текст телеграммы выработали довольно скоро. Отправили на телеграф Непорожнева и двух доверенных. Генерал просил позволения выйти хоть в канцелярию отдохнуть. Но вокруг здания и в майданной стояли непроницаемо-плотные, все-таки подозрительно-враждебные людские стены.

Войсковой старшина Кузнецов, в изнеможении опустившись на стул, отдувался, как кузнечный мех: п-пуф-ф… пуф-ф-ф… И молчал. Молчал и генерал. Точно совестились говорить и не глядели друг на друга. Лишь один секретарь спокойно моргал глазками и чувствовал себя, по-видимому, безмятежно. Он поглядывал в окно и изредка вслух передавал свои наблюдения.

— …Господ агитаторов Детистов к себе повел… кучкой…

— Чай пить, должно быть, — не без ядовитости заметил пристав Чертихин. В присутствии генерала он не решался присесть без приглашения от начальника и почтительно стоял в дверях.

— …Непорожнев идет… Ага, бабы… бабы до него добираются за что-то… Грозят…

— …Татьяна Семеновна подъехала, ваше п-ство. Беспокоятся, вероятно… Эх-хо-хо…

Генерал подошел к окну, — не очень близко, а так, чтобы лишь видеть площадь. Двигался в разных направлениях пестрый, оживленный муравейник. Громкий, взволнованный говор колыхался над стоявшими кругами, и все было необыкновенно и диковинно.

Глядя по тому направлению, куда осторожно тыкал пухлым указательным пальцем секретарь, генерал отыскал глазами Татьяну Семеновну, — пролетку свою он еще раньше увидел. Да, она… Бабы окружили ее… Жестикулируют, по-видимому, враждебно, качают головами укоризненно. Очевидно, пререкаются. И лицо у Татьяны Семеновны взволнованно и испуганно. Присутствие ее здесь, в этой толпе, показалось ему совершенно неуместным. Он хотел уже подойти к окну и крикнуть ей: «Уезжай-ка, голубушка, домой, — нечего тебе здесь делать…» Но… не подошел. Еще при ней начнут улюлюкать на него… Да! кто бы это мог предположить? кто бы знал?.. А может быть, сейчас идет то же и по всей России?.. И втайне генералу очень хотелось, чтобы не он один пережил теперь такую передрягу.

В шесть часов вечера был получен ответ на телеграмму. Разрешалось освободить арестованных.

Генерал хотел что-то сказать, но восторженный рев заглушил его.

— Пок-корнейше благодарим, ваше п-ство!

— Спасибо вам!..

— Молодец генерал!.. Вот так генерал!.. Урра-а!.. А-а-а!..

А-а-а!..

И перед его глазами, теснясь, налезая, давя друг друга в дверях, все эти взмокшие, недавно озлобленные люди, теперь бурно обрадованные, добродушные, шумно-веселые, ринулись вслед за приставом Чертихиным к окружному управлению освобождать арестованных. Было даже удивительно, как могла уместиться здесь такая масса народа. Она запрудила всю улицу, растянулась на полверсты, шумно-торжествующая, многоголосая, спешащая. Белая известковая пыль вилась над нею длинной полосой, как фантастический воздушный мост. Крик стоял в воздухе и, удаляясь, походил на глухой звон бубенцов.