Вл Лидин - Друзья мои - книги ! (Заметки книголюба)
- А...- сказала старуха вдруг,- знаю. Идите пряменько... дойдете до колодца, так за ним третий дом.
И я снова пошел пряменько, до колодца оказалось с добрых полкилометра, и дом Ослябиной действительно был третий от угла, сонный, разогревшийся от зноя и, казалось, необитаемый дом. Я открыл калитку палисадника и поднялся по ступенькам. Пожилая, гладко причесанная на прямой пробор женщина открыла мне дверь.
- Простите,- сказал я.- Не вы будете Ослябина... не знаю вашего имени и отчества.
- Я Ослябина,- ответила женщина выжидательно...
- Видите ли,- сказал я по возможности беспечно и весело,- я неисправимый книжник, люблю старые книги... мне в Ярославле сказали, что ваш муж тоже любил книги и собирал их. Может быть, вы что-нибудь не откажетесь уступить мне.
Я даже побоялся произнести слова "продать". Женщина минуту помолчала.
- Заходите.
В доме было как в духовой печке, и он весь жужжал, как улей, от мух. Я почувствовал, как пот стекает по моей шее, и изредка даже мотал головой, чтобы стряхнуть со лба капли: письма Наталии Гончаровой, как всякий клад, давались мне нелегко.
- Какие же книжки вас интересуют? - спросила женщина.-Покойный мой муж был действительно любителем книг. Только книг я вам показать не могу.
- Почему же? - спросил я, наверно, именно тем голосом, каким говорил Чичиков.
- Они на чердаке лежат, а там пыль, да и в голубином помете всё.
- Помилуйте,- сказал я тем же голосом,- для настоящего книжника пыль только приятна... (88) значит, к книгам давно никто не прикасался и они ждут ценителя.
Женщина поколебалась.
- Ну, что ж... не боитесь пыли, полезайте на чердак. Если в доме было как в духовой печке, то на чердаке под железной крышей - уже как в доменной печи. Книги лежали в большой бельевой корзине. Все было покрыто голубиным пометом, пухом и перьями, а пыль оказалась тяжелой, как тальк, она не оседала, а, поднявшись, плотно стояла в воздухе. Женщина ревниво и настороженно следила за мной, пока я откладывал книги. Сверху лежали разрозненные томики классиков в приложении к "Ниве", Шпильгаген, исторические романы Мордовцева и Салиаса, пухлые тома Валишевского, русская история Иловайского, сборник тригонометрических задач Рыбкина, "Родная речь", огромные волюмы "Живописной России", и у меня создалось впечатление, что покойный Ослябин не столько собирал книги, сколько подторговывал ими. Ни одной сколько-нибудь стоящей книжки, не говоря уже о письмах, в корзине не оказалось. Но я не мог ничего не купить, чтобы окончательно не разочаровать женщину.
- Эту книжку я взял бы,- сказал я нерешительно, подумав тут же, что стану я делать с "Введением в биологию" Лункевича.
Женщина взглянула на титул.
- Книжка редкая,- сказала она безоговорочно.- Муж ею дорожил.
- Ну, не такая уж редкая...- сказал я.- Но я ее купил бы. Во сколько вы ее цените?
- Сто рублей,- сказала женщина поколебавшись. Это была цена десяти или даже двадцати экземплярам книги Лункевича. Я ничего не ответил: современная Коробочка явно дорожила мертвыми душами. Пот тек по моему лицу, и я плохо видел, так как из-за пыли пот стал тестообразным.
- А нет ли у вас каких-нибудь писем? - спросил я тем же чичиковским голосом.- Знаете ли, письма я бы, пожалуй, даже охотнее купил.
- Каких же вам писем? - удивилась женщина;
- Ну, знаете, разные там письма, особенно старинные... ведь письма всегда помогают понять, как люди жили в свою пору.
(89) - Какие же могут быть у меня письма?- ответила женщина так, словно мы оба разыгрывали сцену из "Мертвых душ".- Есть у меня письма от свояченицы... да они вам неинтересны, и неловко как-то их продавать.
- Отчего же - неловко: письма вы прочитали, они вам ненужны... а я, может быть, книгу напишу.
Мы спустились с чердака, и на меня сразу налетели все мухи, какие были в комнате: я был покрыт соблазнительным тестом из пыли и пота. Женщина ушла в соседнюю комнату, и я ждал. Я ждал той минуты, когда в незрячих руках мелькнут синеватые или, может быть, плотные белые листы старинной бумаги, исписанные женским почерком, скорее всего по-французски, заряд картечи, который заставит вздрогнуть наших пушкинистов. Женщина вернулась с перевязанной розовой ленточкой пачкой писем. Я развязал их: письма, все до одного, действительно, оказались письмами свояченицы, некой Клавдии Петровны, смиренно подписывавшейся: Клава.
- А где у вас письма Наталии Гончаровой? - спросил я напрямик.- Продайте мне эти письма.
- Кого? - переспросила женщина.- Я что-то такой и не знаю.
Я заподозрил уловку.
- Наталии Гончаровой, ставшей женой великого поэта Пушкина.
Женщина была явно озадачена.
- Откуда же у меня могут быть такие письма? Мы в родстве не состояли, девическая моя фамилия - Коростелева, да и у мужа таких родственников не было. Я всю его родню знаю.
Мне незачем было покупать за сто рублей биологию Лункевича. Я измерил в обратный конец все волжское село, кляня Молодцыгина с его сведениями.
Несколько месяцев спустя, когда я снова увидел его и рассказал о своей экскурсии, Молодцыгин задумался всего лишь на один миг.
- В Арзамас надо ехать,- сказал он решительно.- Значит, письма в Арзамасе.
В Арзамас я не поехал. Откуда взялась легенда о письмах Гончаровой - не знаю. Но биография любого собирателя была бы неполной, если бы в ней не было (90) событий - иногда смешных и нелепых, иногда грустных, иногда разочаровывавших, а иногда радующих находками, открытиями, а главным образом ощущением, что спас что-то, чему суждено было погибнуть или затеряться в безвестности. Это относится не к пополнению своего книжного собрания, а к крупицам культуры, которые именно книголюб подбирает, и в огромном большинстве случаев - для всех, а не только для себя.
ВОКРУГ ПУШКИНА
Глядя на три тома писем Пушкина в своем шкафу, я всегда вспоминаю последнее посещение Шишкова. Три тома писем Пушкина были изданы в 1906 году Академией наук. Письма, особенно обращенные к ближайшим друзьям, были написаны без малейшего затруднения в выражениях.
Академия наук выпустила эти письма с купюрами, обозначенными многоточиями. Но в нескольких экземплярах - едва ли больше десяти - письма Пушкина были изданы без купюр, лишь для академиков. Одним из таких экземпляров владел пушкинист и историк Павел Елисеевич Щеголев; есть в этом экземпляре его карандашные пометки.
Книжники хорошо знают редчайшее издание писем Белинского без пропусков; но письма Пушкина без пропусков, иногда с ядом горечи, иногда с язвительностью великого эпиграммиста, хранят как бы живую его речь, и можно понять, почему Матвей Шишков в первую очередь обеспокоенно спросил, целы ли у меня эти книги.
(91) Письма Пушкина стоят у меня рядом с его прижизненными изданиями и еще с одной книжкой, до сих пор неразгаданной, хотя она у меня много лет, и ни один пушкинист, разглядывая ее, не высказал окончательного о ней суждения.
Как-то в одном из букинистических магазинов я купил книжку, ослепившую меня надписью на ее первой странице. Стремительный росчерк гусиным пером в такой степени показался мне сделанным рукой Пушкина, и по всему смыслу это в такой степени могло быть надписью Пушкина, что и поныне ни одно сомнение пушкинистов не разубеждает меня в первоначальном предположении.
Книжка эта - "Душенька" Богдановича издания 1809 года. На книге надпись чернилами: "Из книг Чернышева",- сделанная, несомненно, владельцем. Но под надписью владельца и под печатным названием "Душенька" следует и другая надпись: "коей дарит барона А. П.". Как известно, повести Белкина подписаны инициалами Пушкина, именно "А. П.", а лицейская кличка А. Дельвига была "барон"; только крышечкой над буквой "П", характерной для росчерка Пушкина, в данном случае служит типографская линеечка.
Имение Чернышевых, родителей будущего декабриста Захара Григорьевича Чернышева, помещалось близ имения владельца Полотняного завода А. Н. Гончарова, дедушки жены Пушкина. Пушкин бывал на Полотняном заводе, широко пользовался библиотекой Гончарова, а возможно, и Чернышевых. В одной из корреспонденции, напечатанной в 1949 году в газете "Вечерняя Москва"- "В бывшем имении Гончаровых", автор пишет: "Имеются рассказы, указывающие, что Пушкина видели однажды несущим ворох книг из красного дома в большой". Возможно, что были в этом ворохе и книги из библиотеки Чернышева. Прямой домысел, продиктованный несомненным сходством надписи на книге "Душенька" с почерком Пушкина, подсказывает, что книга из библиотеки Чернышева могла остаться у Пушкина, а когда Чернышев в числе других декабристов был сослан в Сибирь, Пушкин на память о Чернышеве подарил его книгу со своей надписью А. Дельвигу.
В литературе известно, что кличка "барон" принадлежала Дельвигу еще с лицейских времен; но была такая кличка и у декабриста барона Владимира Штейнгеля.
(92) Когда пушкинисты усомнились в надписи Пушкина, хотя и признали значительное сходство с его почерком, я высказал другое предположение: может быть, книга, принадлежавшая Чернышеву, была подарена на память о нем декабристу барону Штейнгелю декабристом А. Поджио, у которого она могла случайно оказаться; тогда совпали бы первые буквы имени и фамилии Поджио. Но знатоки истории декабристов в этом предположении усомнились.
