Виктория Токарева - Лавина
Люля получала валютную зарплату. Если перевести в рубли, набирались миллионы. Ее финансовая кривая шла резко вверх. А у Месяцева наоборот резко вниз.
Гюнтер прекратил заключать контракты, сказал, что в Европе кризис, никто не ходит на концерты.
Месяцев постепенно отошел от исполнительской деятельности. Пятьдесят лет - хороший возраст. Но он уже сказал свое слово и теперь мог только еще раз повторить то, что сказал. Выросли новые, тридцатилетние и шумно рассаживались на пиршестве жизни. У них был свой стол.
Месяцева все чаще приглашали в жюри. Он больше представительствовал, чем играл. Когда приходилось давать концерты, он вспахивал пальцами клавиатуру, но думал о своем. Шел как самолет на автопилоте. Программа задана, долетит и без твоего участия. И бывал рад, когда возвращался домой, в пустую квартиру.
Он научился жить один и привык к своему одиночеству. И даже полюбил его. Люди мешали.
Однажды среди бумаг нашел листок со стихами Алика.
"Пусть руки плетьми повисли и сердце полно печали"...
Месяцев не понимал в поэзии и не мог определить: что это? Бред сумасшедшего? Или выплеск таланта? Алик трудно рос, трудно становился. Надо было ему помочь. Удержать. Жена этого не умела. Она умела только любить. А Месяцев хотел только играть. Алик наркоманил. А Месяцев в это время сотрясался в оргазмах. И ничего не хотел видеть. Он только хотел, чтобы ему не мешали. И Алик шагнул в сторону. Он шагнул слишком широко и выломился из жизни.
Когда? Где? В какую секунду? На каком трижды проклятом месте была совершена роковая ошибка? Если бы можно было туда вернуться... Кукла из Ниццы стояла на книжной полке и смотрела перед собой стеклянными глазами.
Когда становилось невмоготу, Месяцев покупал коньяк и шел к Льву Борисовичу.
Лев Борисович в последнее время увлекся фотографией, и на его стенах висели храмы, церквушки, старики, собаки, деревья.
Пили коньяк. Все начинало медленно кружиться по кругу.
- Я сломан, Лева, - сознавался Месяцев. - У меня как будто перебита спина.
- Почему? - Лев Борисович поднимал брови.
- Меня покинул сын, талант и любовь.
- У меня никогда не было ни детей, ни таланта. И ничего - живу, комментировал Лев Борисович.
- Если бы я не прятал его от Армии, если он пошел бы в Армию, то остался бы жив...
- Или да, или нет...
- В тот день он сказал: дай денег. Если бы я дал ему деньги, он пошел бы на день рождения. И все бы обошлось...
Дальше Лев Борисович знал: Месяцев расскажет о том, как он выгнал Алика, как Алик попятился и ударился плечом о косяк и как ему было больно.
- Сейчас уже не больно. - Лев Борисович покачал головой.
- Он сказал: "Уйду, уйду..." И ушел навсегда.
Месяцева жгли воспоминания. Он говорил, говорил, чтобы не так жгло. Облегчал душу. Но зато нагружал душу Льва Борисовича. Лев Борисович искренне сострадал другу, но в конце концов научился противостоять нагрузке. Он как бы слушал вполуха, но думал о своем. Уезжать ему в Израиль? Или нет?
С одной стороны, туда переехали уже все родственники и на пенсию можно прожить безбедно. Овощи и фрукты круглый год. Апельсины стоят копейки. Вообще ничего не стоят. А с другой стороны, Израиль - провинция, как город Сухуми с пальмами. Все говорят только про деньги. И дует хамсин, какой-то мерзкий суховей. И вообще - он русский человек, хоть и еврей.
- А как ты думаешь? - спросил Месяцев. - Могла лавина придавить Алика?
Лев Борисович очнулся от своих мыслей.
Глаза у Месяцева были ждущие, острые, мученические. Надо было что-то ответить, но Лев Борисович не слышал вопроса. Отвлекся на свой хамсин.
- Что? - переспросил он.
Месяцев понял, что его не слышат. Он помолчал и сказал:
- Ничего. Так...
Аня родила мальчика.
Позвонила Ирина и сказала: если он хочет, то может прийти в родильный дом имени Крупской.
"При чем тут Крупская? - подумал Месяцев. - У нее никогда не было детей".
В родильный дом он пришел к назначенному часу.
Ирина, Лидия Георгиевна и Юра были уже на месте - в помещении, где выдают детей и мамаш. Они принесли все, что нужно для ребенка: конверт, одеяло, голубые ленты.
В руках у Месяцева были нарядные белые астры.
- Кто их понесет? - с раздражением спросила Ирина. - Руки же у всех заняты.
За стеной раздался плач новорожденного, низкий, квакающий, как клаксон.
- Это не наш, - категорически отвергла Ирина.
И сразу послышался другой плач - нежный, жалобный, умоляющий: иу... иу... иу...
- Вот это наш, - взволнованно узнала Ирина.
Она узнала родную кровь по звуку. По звучанию.
И в самом деле, вышла Аня в пуховом пальто, и рядом с ней оживленная нянечка с ребенком, завернутым в одеяло.
- Кто тут папаша? - бодро выяснила нянечка.
Юра выступил вперед, и ему вручили драгоценный груз.
Месяцев подошел к нянечке и дал ей денег.
- Как ты, Юра, держишь ребенка? - возмутилась Ирина. - Ты его уронишь.
Она забрала у Юры внука. Крепко прижала к своему телу.
Она никому не нужна. Она даже сама себе не нужна. Но этому существу, слабому, как древесная почка, она нужна. И эта надобность продлится долго. Дольше, чем ее жизнь.
Ирина пошла к выходу, проверяя ногами землю. Чтобы не оступиться. Не ошибиться. Но она знала, что не оступится и не ошибется.
Во дворе стали рассаживаться в машину. Юра - за рулем. Ирина с ребенком впереди. Аня и Лидия Георгиевна - сзади. Месяцев мог уместиться на заднем сиденье, хотя и с трудом.
- Ты зайдешь? - спросила Ирина.
Все ждали и смотрели на Месяцева. Он подошел и втиснулся в машину. Потому что они смотрели на него и ждали его.