Петр Краснов - От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2
— Вы понимаете, Таня, не такя воспитан. Кто я?.. Буржуй… Офицер… Офицером я еще мог бы, с грехом пополам, быть, но кому, где нужны офицеры, да еще такие старые, как я? Быть лакеем в ресторане — не могу.
Все-таки гордость дворянская осталась: не хочу служить шиберам и спекулянтам, разорившим нас. Петь под гитару?.. — Гриценко печально улыбнулся… — Не поется, Таня. И дома-то возьму гитару, начну лады перебирать, и станут призраки прошлого. Вспомню милого Сашу… Как остановил он меня, когда я Захара ударил… Звучит в моей душе голос: «Он оскорбил солдата, он себя оскорбил»… Ах, Таня… Верно… Оскорбили мы себя, на век оскорбили… Вот так и прозябаю на счет женщины, которая когда-то любила меня… И все жду… Чего жду?.. Сам не знаю. Что отдадут мне мои «Коровьи выселки», что будет староста аренду с них посылать?.. Знаю, что не отдадут, знаю, что даже грошовой пенсии мне никогда не вернут… И вот живу. Черт знает, для чего и зачем. Писал Обленисимову. Он в Берлине общество какое-то организует, помогать крупным землевладельцам хотят. И не ответил даже… А может, письмо не дошло?
— Все устроится, милый Павел Иванович, — сжимая своей маленькой ручкой пальцы Гриценки, сказала Таня. — Господь все устроит.
XXXVI
Ника и Осетров вернулись поздно вечером «с разведки», как они говорили. Невеселы были их лица. Уже второй месяц обивали они пороги различных учреждений, ища такого дела, которое вело бы к спасению России. Но такого дела они нигде и никак не могли отыскать.
Как видно, никто этим не занимался.
— Ну что? — спросила Таня.
У нее в комнате сидели Марья Федоровна и Гриценко.
— Да что, Татьяна Александровна, — сказал Осетров, — видать, никакого толка здесь не будет.
— Ориентациями нас замучили, — сказал Ника.
— Да, это, брат, важная штука. Это теперь все, — сказал Гриценко. — Или ты Антанта, или немец — иного выбора нет.
— Но я был русским и хочу им остаться.
— Таких теперь, Ника, нет. Они, социалисты-то эти самые, помнится мне, всегда кричали, что национальностей быть не должно, что это зоологические понятия. Люди! Интернационал… И насоздавали такой шовинизм, какого еще никогда не бывало. Все, что не того государства, где ты живешь, и не люди. Весь мир разделился — друзья и враги.
— Мне так и дали понять: или в Германию — и тогда Антанта, и Врангель, и Русская армия, и все то, что было на юге, со мною разговаривать не будет; или во Францию, и тогда — забудь свою веру в Царя и пишись демократом, признавай волю народа, завоевания революции, проклинай старый Царский режим. Ни свободы совести, ни свободы передвижения.
— И вы, Ника, правы, — сказал Гриценко. — Нам, русским, давно пора понять, что мы совершенно одиноки. Никто нам не поможет извне. Европа сейчас другим занята, ей нужно успокоить свой пролетариат и сунуть ему какую-то кость. Скажите мне, Ника, какое правительство в России самое удобное для всей Европы?
— Не знаю. Я как-то не думал об этом. Европа мечтает о демократии, о народоправстве, она не учитывает рабского характера нашего народа. Ее представители даже того не усмотрели, что был Царь — чтили Царя, не стало Царя и стали чтить Керенского и бегать за ним, чтобы посмотреть на него, чтобы послушать его. А потом Ленин…
— Да, — сказала Таня, — творили и творят себе кумиров. Но одни были Богом венчанные Цари, полные душевной красоты и благородства, другие — отъявленные негодяи и преступники с продажной совестью.
— Вы напрасно думаете, Таня, что Европа в этом не разобралась. Она отлично поняла и учла этот порядок, и она вся, повторяю вам, вся на стороне Ленина и Советов.
— Почему? — быстро спросил Осетров. — Как же это может быть? Такая кровь, насилие, и вдруг вся Европа? Ужли же культурный народ не возмутится!
— Да, вся Европа, — отвечал Гриценко. — Культурный народ нам не верит. Мы пишем, рассказываем ему про ужасы чрезвычаек, про казни, про расстрелы, про страшный голод, надвигающийся на Россию, — нам говорят: «Вы говорите так потому, что сами пострадали от Советов. Советы — это истинная народная власть рабочих и крестьян, и понятно — она вам не нравится, потому что вы — господа».
— Подлинно, когда захочет кого Господь поразить, он отнимет у него разум, — сказала Таня.
— Прибавьте к этому, что по всей Европе живут богато обставленные Советские представительства, во всех больших городах издаются на разных языках советские газеты, что за границей Советская власть сорит золотом, покупая чернь, устраивая демонстрации и митинги в свою пользу. Народ не может поверить, чтобы до такого цинизма могла дойти власть Ленина, чтобы делать это на деньги вымирающего от голода народа. Из Совдепии приезжают комиссары, представители Внешторга, профессора для диспутов с заграничными светилами. Они расхваливают советский строй, они рисуют теперешнюю Россию как страну, стоящую на пороге необычайного расцвета социальной жизни. И им верят, а нам — нет.
— Хотят усыпить свою совесть, — сказал Ника.
— И ее так легко теперь усыпить, — сказала Марья Федоровна. — Народы после войны утратили в сердцах своих и Бога, и совесть.
— Власть в руках капиталистов. Они просто и трезво смотрят на Россию. Россия — одна шестая часть суши, громадная равнина, покрытая лесами и черноземом, может стать житницей и пастбищем Европы. Россия с ее неисследованными горными богатствами сулит невероятные возможности иностранному капиталу. Россия своими лесами, углем, торфом и нефтью согреет и приведет в движение все безчисленные машины Европы. А русский народ? Чем больше его вымрет, чем больше он ослабеет от голода, от тифа, от болезней, тем легче будет завладеть его богатствами.
— Неужели, Павел Иванович, вся Европа такова, — сказала Таня, — неужели ни у кого нет… ну, хотя бы жалости?
— Извольте, милая Таня, я расскажу вам про всех. Вам, которая помнит меня веселым другом и всегдашним защитником и поклонником вашего славного папы, немного странно слышать это от меня и видеть меня в роли политика. Это подошло бы больше к Мацневу… Да, бедный Иван Сергеевич… Думал ли он когда-либо, эпикуреец, гуманист и трус в офицерском мундире, что ему придется так погибнуть. От случайной пули.
— А где его дети? — спросила Таня.
— Не знаю. Кажется, проехали в Сербию. Сын все мечтал в армию Врангеля поступить. Казачья кровь сказывалась. Так вот, вернемся к тому, о чем я говорил… Англия в лице Ллойд Джорджа стоит во главе противорусского движения. Ей-то более всего улыбается навсегда раздавить своего давнишнего конкурента в Индии и сделать всю Азию своей колонией. И в этих целях она не брезгует дружбой с Германией и готова работать с нею напополам. Германия давно постановила, что славяне — это навоз для германской расы. И теперь навоз брошен на поле и гниет, готовя богатую жатву. Не надо забывать, что большевики made in Germany (*-Немецкое изделие) — и Карл Маркс с его дьявольским учением, и Ленин, и Радек — это все пущено немцами в минуту отчаяния для того, чтобы победить и воцариться, создав пангерманскую империю. Тогда сорвалось. Не рассчитали силы яда. Теперь употребляют этот яд для другого. Версальский мир наложил тяжелые цепи на Германию, и главная задача немцев — сбросить путы этого мира и доконать и уничтожить уже подбитую Францию. Они разложили эту задачу на части. И всю работу за них должно исполнить русское быдло, под начальством большевиков и по указке из Берлина. И первая задача — поссорить Францию с Англией и поставить ее в изолированное положение. И кое-что в этом отношении уже сделано. Прежней солидарности между правительствами Антанты нет. Вторая задача: установить во что бы то ни стало единую границу с Советской республикой, ибо тогда, — военные заводы, пушки, ружья, снаряды, патроны, лошади, даже люди, все явится, пренебрегая всеми пунктами Версальского мира, и безоружная Германия сможет в любой момент вооружиться до зубов. В этих целях шла прошлым летом война с Польшей. И ваш брат Павлик, Ника, сражавшийся против большевиков, отстаивая Польшу, думал, что он делал Русское дело, и вы сами, Ника, борясь на Польском фронте в рядах красной армии, думали, что делаете национальное дело. Павлик отстаивал для французов неприкосновенность Версальского договора, вы старались для немцев облегчить им завоевание России.
— Какой ужас! — прошептала Таня.
— Ужас еще больший в том, — сказал Гриценко, — что ясно видит, что делает, только Германия. Франция ослеплена своими победами, французское правительство стало игрушкой жадной толпы, а мы по себе знаем, что значит, когда правительство идет на вожжах у толпы. Во Франции каждый portier (*- Привратник), у которого порвались ботинки, считает, что починить их ему обязан немец. В слепой жадности Франция боится упустить свою долю в дележе России и тоже поддерживает большевиков, так как понимает, что только большевики способны распродать Россию по сходной цене.
