Ничего, кроме нас - Дуглас Кеннеди
— Даже пока я жила у Чака в Пасифик Палисейдс — и стало ясно, что в кино мне карьера не светит, — он заставлял меня много работать на подиуме. Но Лос-Анджелес… он мало отличается от того, что я видела в Нью-Джерси, разве что одежда получше.
— Можно мне позаимствовать у вас эту строчку? — спросила я.
— Да пожалуйста, — сказала девушка, закуривая сигарету «Вирджиния Слимс». — Вряд ли я сама это придумала.
Ее хорошо продуманная резкость мне, пожалуй, нравилась. С другой стороны, в глаза бросалось самолюбование. Однако Серен хватало ума для самоиронии. Когда Адам помахал кому-то, сообщив нам, что это «не кто иной, как главный помощник Джорджа Сороса», а тот — о-о-очень солидный джентльмен с суровым взглядом — кивком пригласил его подойти, Серен заметила:
— Ну-ну, иди поворкуй со Стэном.
Именно этим буквально и занялся мой брат.
Как только он вышел из-за стола, Серен коснулась моей руки:
— Ты классная, Элис. Соблюдаешь дистанцию со всеми, если мне позволительно будет так сказать. Из-за этого у меня такое ощущение, что ты меня оцениваешь.
— Поскольку ты связана с моим братом, а я ничего о тебе не знаю, кроме того, что пишут в светской хронике, да… я тебя оцениваю.
— Можно я угадаю, что ты обо мне думаешь: она не такая дура, как я ожидала, намного умнее, но при этом слишком озабочена своим эго, ну, и еще, пожалуй, охотница за деньгами.
— Ты и правда четко представляешь, что думают другие, — признала я.
— Твой брат — очень хороший, честный парень, который работает в мире, населенном придурками. И здесь у него возникает некое внутреннее противоречие. Когда дело доходит до заключения сделки, в нем просыпается охотничий инстинкт, а хватка у него мертвая. Но он все равно хочет, чтобы его любили и одобряли — видимо, потому что, насколько я понимаю, ваш папа никогда не ценил его по достоинству, а его более мозговитые брат с сестрой…
— Спасибо, я ценю твою оценку моего брата и его родни.
— Мне нравится этот парень. Искренне.
— И нравился бы тебе еще больше, если б преподавал на кафедре философии в Колумбийском универе с зарплатой семнадцать тысяч в год?
— Думаю, нам стоило бы продолжить обсуждение, но я не смогу остаться здесь на весь вечер.
— Учти, если ты сделаешь хоть что-то, что причинит Адаму боль, или забеременеешь, или попытаешься другим способом выкачать из него деньги, тебе не поздоровится.
Серен, кажется, слегка обескуражила моя тирада. Но шок мгновенно превратился в самоуверенную улыбку.
— Какие слова от воспитанной, интеллектуальной, высоколобой дамы-редактора.
— Я интеллектуальная, но совсем не кроткая и определенно считаю себя выше тех, кто гоняется за чужими деньгами. Но вот что я подумала: ты явно неглупа и кое-что в жизни повидала. А ты никогда не думала о том, чтобы написать книгу про свой путь наверх через постели?
— Необязательно быть такой стервой.
Пошарив в кармане куртки, я выудила маленькую, скромную кожаную визитницу, в которой хранила свои визитные карточки:
— Я говорю серьезно. Мы могли бы преобразовать твою секс-историю в нечто захватывающее: феминизм плюс социальный дарвинизм — пособие по использованию новых «золотых мальчиков» в своих интересах. Для нашей эпохи непримиримого меркантилизма это может стать идеальной притчей.
Серен взяла карточку, которую я ей протягивала:
— Ты всерьез говоришь?
— Абсолютно всерьез.
— А если, скажем, окажется, что я не умею писать?
— Тогда мы не сработаемся. Я не берусь за книги, написанными литературными рабами. Но ты сможешь, я это чувствую. Напиши мне на пробу главу о том фотографе, который, когда тебе не было и двадцати, подобрал тебя в стамбульском кафе и привез в Париж. Ради тебя он бросил жену и детей?
— Это была любовь.
— Которая продлилась… сколько там? Двенадцать месяцев?
— Шесть.
— Тем более. Напиши про это — и постарайся, чтобы это было грязно и умно. Если мне понравится, мы с тобой продолжим разговор.
— У тебя нет мужика, я права? — спросила Серен меня после второго мартини, когда разговор стал принимать совсем уж нудистский характер.
— Есть один… но он уехал на какое-то время.
— А ты его просто ждешь?
— Вроде того.
— Дожидаться кого-то — романтическое безумие. А с другой стороны, я влюблялась раз двадцать… видимо, это означает, что мне нравится быть влюбленной. В отличие от тебя. Ты согласна с этим?
— Тебе это Адам сказал?
— Вообще-то, нет. Я просто догадалась, как обычно.
— Да, у меня была любовь.
— И почему закончилась?
— Потому что ему оторвало голову взрывом бомбы.
Серен, к ее чести, не вздрогнула, не заахала и не сказала какой-нибудь глупости вроде «Иди ты, врешь». Просто молча заглянула мне в глаза. А потом появился Адам и сразу заметил, что мы примолкли.
— Девочки, вы тут не ссоритесь, надеюсь?
— Нет, — улыбнулась Серен. — Я узнала, что у тебя совершенно замечательная сестра.
— Да, она круче меня, — сказал Адам, дружески, как своего парня, потрепав меня по плечу.
— Это верно.
Через две недели Серен связалась со мной и сказала, что готова показать мне главу. Я попросила закинуть рукопись в издательство и пообещала связаться с ней.
— Ты сама будешь читать или отдашь кому-то из своих шестерок? — спросила Серен.
— Сама прочитаю, конечно, а шестерок у меня нет. Только младший редактор и секретарь. Если мне понравится, я приглашу тебя на ужин.
— А если нет?
— Тогда встречаться не будем, но я расскажу, что не так и почему меня не зацепило.
— Ты очень прямолинейна.
— Это мой стиль.
Однажды то же самое сказал мне Джек:
— Вы почти никогда не стараетесь подсластить пилюлю, но делаете это без жестокости и не перегружаете своими собственными заморочками. Хотя, если вдуматься, все, что мы делаем в жизни, полно до краев нашими собственными заморочками.
Джек… На стене в моем кабинете висела фотография в рамке — это был тот самый кабинет, который раньше занимал он. На снимке мы с Джеком сидели за переговорным столом, между нами лежала рукопись, и Джек указывал на абзац, испещренный исправлениями и его комментариями, нацарапанными на полях.
Я показала эту фотографию Черил Эйблофф в первый же день, как она стала моим младшим редактором. Черил была уроженкой Манхэттена, немного угловатой и очень серьезной. У нее имелись бойфренд, учитель в государственной школе, и родители на Парк-авеню, которые не могли понять,
