Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Колоссальное четырёхквартальное здание Адмиралтейства, с четырьмя фасадами, семью подъездами и семью воротами, могло вместить десять и двадцать таких отрядов, несколько полков, – но, беззвучно темнея в самой ещё спокойной части города, никем не угрожалось и для защиты своей не нуждалось даже и в пришедшем отряде. И эта неясность задачи, безпреимущественность такого решения перед каким-то другим, не найденным, костенила не только штаб генерала Хабалова, но невольно сообщалась и рядовым. После целого дня бездействия и потерянного резерва Дворцовой площади – просто чувствовалось каждой душою, что делается что-то не то.
Хотя по городу всюду стреляло буянство, но без единой организованной воинской части, без единого строя и цепи. А улицы посвободнели ввечеру – и на самом деле отряду Хабалова были открыты все направления, он мог наступать на Таврический дворец или без помех вовсе уйти из столицы, мог пойти и взять любое намеченное здание, освободить любых схваченных, – нет, Хабалов уже прочно отвёл такую мысль, или не мог её понять. Он без труда и без надобности самовогнал себя в торжественный, грандиозный саркофаг Адмиралтейства.
Тут неприязненно встретил их помощник начальника морского Генерального штаба, уже снесшийся с морским министром Григоровичем (он жил в этом же здании, но якобы болен был сейчас): морской штаб не может быть обращён в военный лагерь, это повлечёт приостановку текущих дел.
Генерал Хабалов потупился и обмяк: теперь уже и вовсе он не знал, куда ж идти.
Но вмешался генерал Занкевич и дипломатично уладил: отряду дали главный вестибюль и безконечные коридоры первого и второго этажа вдоль Александровского сквера и Дворцовой площади. Пехоту и пешую полицию ввели в коридоры, кавалерию, конных городовых и артиллерию – в обширные дворы.
Сам штаб Хабалова и группа градоначальника разместились в вестибюле, тут было довольно мебели и кресел, и телефон.
Учебная команда Измайловского батальона продолжала удерживать телефонную станцию, и телефоны работали безперебойно. Только никто не знал, что штаб ушёл из градоначальства – и долго не звонили на новое место.
Из первых новостей узналось, что разграблено и сожжено Охранное отделение.
Затем из Совета министров приказали прислать сильную охрану Мариинскому дворцу.
Но кого послать? Нельзя разбрасываться. Занкевич ответил, что войска мало и нечем растянуться до Мариинской площади. А не желают ли господа министры сами пожаловать в Адмиралтейство?
Тем временем подходили подкрепления – ещё около двух рот измайловцев, хорошо. И вот – эскадроны гвардейской конницы из-под Новгорода, вызванные в субботу. И – куда их теперь? Тут поместиться им негде, а главное – негде конницу поить и нечем кормить. Отправили их в манеж Конной гвардии.
Тут и полицейский вахмистр доложил, что кони с голоду дрожат, надо кормить.
А запасы фуража остались в градоначальстве! Вот те на.
Послали туда на фуражировку добровольцев-жандармов – тихо, через Александровский сквер. В градоначальстве оказалось спокойно и никого. Принесли оттуда овса и хлеба, а себе прихватили ещё и колбасы из незакрывшейся мелочной лавки на Гороховой.
Наружную охрану – всё-таки мороз был градусов 10, и солдаты одеты легко, – заменили наблюдением из окон второго этажа. Решётки ворот заложили досками и дровами, а позади каждых ворот поставили по орудию.
В коридорах и на ступенях спали теперь солдаты с винтовками, там и сям прикорнув. Офицеры – на стульях.
Во дворе на морозе ёжились кони и люди при них. И постовые.
Штабу Хабалова нашлась наконец отдельная комната с дверью, а в буфете – немного еды.
Хабалов, кажется, исчерпал все свои командные силы. Имел он всё-таки какой-то план или мнение? Да. Он так понимал, что надо продержаться ещё сутки – и с фронта подойдёт большая помощь. А сейчас в городе – может быть 40 тысяч восставших? может быть 60 тысяч? – и справиться с такой силой ему невозможно.
Ото всего города слышно было постреливание, иногда пулемётное. Но неблизкое.
Так и надмирали они в огромном пустынном Адмиралтействе, в опустевшем центре города. Надо было вот ночь так пересидеть, потом и день.
Ещё и к полуночи докладывал по телефону околоточный из градоначальства, что и там всё в порядке.
Можно было и оттуда не уходить.
И зачем они здесь, в пустоте морских коридоров? Какой-то сон.
Около 11 часов вдруг промелькнул по Адмиралтейству великий князь Кирилл. Никаких указаний не давал, ни за что не бранил, но обходил помещения – и посматривал, посматривал. Сказал, что ищет две свои роты экипажа, будто бы пропавшие с тех пор, как послал их днём на Дворцовую площадь.
Вполне может быть, что и ушли к мятежникам…
Уехал великий князь – появился пешком, без шинели по морозу и запыханный военный министр Беляев. Щуплый, маленький, прошёл по плитчатому полу вестибюля торопливой, щёлкающей походкой. Выслушал рапорт. Ничего не сказал о военных действиях – не похвалил, не укорил. Объяснил, что его квартира в довмине стала совсем не безопасна, отступил оттуда под выстрелами. А Мариинский дворец уже захвачен мятежниками, и в бумагах правительства там хозяйничают.
Уединился позвонить по телефону.
После того распорядился: пока не идут военные действия, надо срочно обратиться к населению. Пользуясь тем преимуществом, что в Адмиралтействе помещается постоянно действующая типография и дежурные типографы налицо, – немедленно отпечатать и развешать по городу новое объявление командующего Округом. Во-первых: по высочайшему повелению город Петроград с сего 27 февраля объявляется на осадном положении. Во-вторых: что впредь жителям воспрещается выходить на улицу после 9 часов вечера. И в-третьих: что, вследствие болезни министра внутренних дел действительного статского советника Протопопова, в его должность вступает товарищ министра по принадлежности. (Беляев забыл, кого там решили назначить.)
У хмурых генералов, защитников Адмиралтейства, о Протопопове только то мнение могло проступить, что – ловко заболел мерзавец, ускользнул в последнюю минуту.
На «высочайшее повеление» Беляев, очевидно, имел распоряжение. Что ж, осадное положение можно было объявить, но не добавляло оно ясного смысла к тому, что творилось. Хорошо, тут же Беляев уже писал черновик, и типография оказалась готова, и распорядился Хабалов печатать тысячу экземпляров. Но вот насчёт невыхода после 9 часов возникал такой постыдный курьёз, что и Хабалов отказался. Где находясь, чтó видя глазами и чтó имея в голове – можно было такое сочинить? Нельзя уж так давать над собою смеяться.
Довольно скоро принесли и отпечатанные объявления. И тут хватились: а что же с ними делать дальше? Во-первых, не было того города, где бы их расклеивать. Градоначальник возразил, что расклейщиков пришлось бы охранять воинскими нарядами. Да ещё, простое: ведь нужны клей и кисти! А их тут нет. И где их среди ночи взять?
Без клея никак не расклеить, да.
Что ж, распорядился Хабалов: пусть полицейские нацепят несколько объявлений вот тут, на ограду Александровского сквера. А остальные – просто разбросают по Дворцовой площади и в начале Невского. Да можно нацепить и на решётку ограды Зимнего.
Так и сделали.
155
Преображенские офицеры приняли сторону Думы.В Преображенском офицерском собрании, в комнате за биллиардной (старинные портреты и гравюры, кресла красного дерева, крытые серым штофом банкетки) сидело и после ужина два десятка обезкураженных огорчённых офицеров, пытавшихся разобраться в несчастной путанице минувшего дня. Были и те, кому опасно вернуться во взбунтовавшиеся казармы на Кирочной. Из биллиардной доносилось неизменное постукивание шаров – тех упорных киёв, кому безчувственно-неведомы все сотрясения внешней жизни.
Как знаменательно и обещательно начинался этот день! – и каким ничтожным пшиком кончался, нельзя примириться! Как это могло произойти, где сделана ошибка? Они разбирали.
Не надо ли было тогда же всё объяснить солдатам? – спрашивал теперь Розеншильд-Паулин. Может быть, наша ошибка в этом? Мы опоздали объявить?
Но два капитана, сидя рядом на диване, уверенно возражали, что это внесло бы раскол и сумятицу, преждевременное объявление могло бы всё испортить.
Да и – что объявить? Главная трудность – что объявить? Сама задача была расплывчата, непонятна офицерам – и днём, как и сейчас.
А потом этот ликующий восторг, когда шёл с музыкой Павловский батальон, и казалось, силы удесятерятся – и вдруг павловцы оказались против народа? Как это вместить и понять?
Так ведь – и гвардейский экипаж приходил, чернел, как будто был против Государственной Думы? И егеря?.. И кексгольмцы?
Прапорщик Гольтгоер, пользуясь известным правом младших начинать суждения, заявлял теперь резко, что не надо было ждать никаких подкреплений, а сразу идти и арестовать всю хабаловскую головку. Если капитан Скрипицын смог пройти туда безо всякой задержки, то очевидно, что атаковать их не составляло труда даже кучке, не то что двум ротам. И преображенцы оказали бы этим неоценимую услугу Освободительному движению: сейчас, в данную минуту, уже не с кем было бы в Петрограде воевать!
