Другая музыка нужна - Антал Гидаш
…Илонка побежала обратно в комнату. Света не зажгла. Тихонько окликнула Мартона. Но ответа не услышала. Выглянула в окно. Двор залит светом. Никого. Осмотрелась в комнате и заметила пиджак Мартона, потом услышала вдруг шаги тетки Магды. Одно движение — и пиджак вылетел в окно.
Вошла г-жа Мадьяр.
— Ты почему в темноте?
— Я уже спала, когда вы позвонили.
Г-жа Мадьяр зажгла свет, хотела что-то рассказать Илонке, но, увидев ее расстроенное лицо и заметив, что постель не разобрана, спросила:
— Что с тобой? Что случилось?
Но не успели они даже начать объяснение, как в прихожей раздался звонок и вошел дворник.
— Ваше благородие, у вас из окна пиджак выпал… Извольте…
Как раз в этот миг вошел и Золтан Мадьяр.
— Пиджак? — переспросил он уже с подозрением и посмотрел на Илонку. — Положите, пожалуйста! — добавил он быстро, не желая, чтобы и дворник заподозрил что-либо.
Дворник попрощался и вышел. Д-р Золтан Мадьяр взял пиджак, обшарил карманы. Вытащил тетрадку и открыл ее. На первой странице стояло заглавными буквами: «Мартон Фицек. Стихи».
…На другой день состоялся медицинский осмотр. Того, что могло случиться, не случилось. На третий день пришла наемная коляска. Буда. Монастырь.
Илонка исчезла из жизни.
С распухшей ногой прибрел на другой день Мартон в контору «Лорда и К°». Г-н Флакс крикнул:
— Вы что это прихрамываете, господин… как вас там?
— Соскочил вчера с трамвая.
— С трамвая?
Вдруг Флаксу что-то пришло в голову:
— А сейчас куда собрались?
— С русским, в Пастеровский.
— Все еще ходите туда! — воскликнул Флакс. — Два человека целыми днями только и делают, что катаются по городу. Мне уже докладывали об этом! Довольно! Больше вы никуда не пойдете.
— А если он взбесится? — снова прибегнул Мартон к своему испытанному доводу, но он уже не помог.
Флакс прервал его:
— И пускай взбесится. А вы, господин практикант, идите по своим делам.
…Вечером Мартон сидел в бараке у русских. Ногу ему массировал сначала Владимир Александрович, потом и другие. Узнав, что с Пастеровским институтом больше ничего не выходит, Владимир Александрович написал записку и попросил Мартона отнести ее в «тот» дом.
— Но никому ни слова! Можно?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
в которой и лев умирает
1
Бог его ведает, с кем «объединенное» военное командование подготавливало битву при Изонцо.
Отзывало батальоны и полки с непонятно «притихшего» за последнее время русского фронта и перебрасывало их на итальянский фронт, который, по словам Фицека, «лишь тогда и нажрется досыта, когда больше жрать будет нечего». А «дыры» русского фронта ставка намеревалась заткнуть восемнадцатилетними призывниками и допризывниками.
Несколько дней спустя после этой «операции» генерал-лейтенант эрцгерцог Иосиф делал смотр венгерским войскам на русском фронте. 32-му Будапештскому гарнизонному полку первому посчастливилось услышать речь эрцгерцога, согласно которой: «Нас стало меньше, но бьемся мы отчаянней!»
Перед прибытием эрцгерцога на фронте раздавали и читали вслух брошюры на немецком, венгерском, чешском, румынском, словацком и хорватском языках, на каждой странице которых не меньше трех раз было написано: «наш отец Иосиф», «родной любимый генерал» и снова «наш отец»; а в брошюрах на венгерском языке еще добавлялось, что Иосиф Габсбургский — «венгерский эрцгерцог», что и дед его был венгерцем — одним словом, венгерцам он уж, конечно, «отец», и даже «родной отец».
И все-таки, когда «родной отец» объезжал позиции, ободранные, изголодавшиеся солдаты встречали его вовсе не ликующими криками, а жалобами. То один, то другой солдат самовольно выходил из строя и, козырнув, заявлял: «По неделям мяса не видим». Поворачивался кругом и вставал в строй. Потом выходил другой: «А сахара — не то что вкус, даже цвет позабыли». Третий говорил: «Зад выглядывает из штанов», — затем отдавал честь, поворачивался, подымал шинель, хлопал себя по дырявым штанам и возвращался в строй церемониальным шагом.
Поначалу «отец родной» принимал жалобы с благодушной снисходительностью иконописных святых, но так как 32-й Будапештский гарнизонный полк пригоршнями выбрасывал вовсе не благодушных жалобщиков, терпение герцога истощилось, и ему трудно было сохранять отеческий вид.
— Дети мои, милые мои сыновья, мы всем должны жертвовать ради отчизны!
В ответ на это из строя вышел еще один солдат и, по-матросски раскачиваясь на ходу, приблизился к эрцгерцогу. Это был Карой Шиманди. Он расхрабрился, решив почему-то, что сейчас все можно.
— Высочайший папаша, — фамильярно улыбаясь, сказал Шиманди. — А ну-ка, глянь сюда! На мне ведь даже рубахи нет!
И, распахнув шинель, он вздернул гимнастерку: показалась голая грудь с вытатуированным на ней обнаженным женским задом.
У «родного отца» даже дыхание сперло.
— Herr Generalmajor![49] — крикнул он. — Приказываю подвесить этого мерзавца над окопами. Schwein![50]
Не на это рассчитывал Шиманди. Он рухнул на землю, словно сбитый с ног взрывной волной, и пополз к ногам эрцгерцога.
— Ваше высочество… Простите… Ваше высочество… Я же психический…
Он хотел поцеловать сапоги эрцгерцога, которые были у него перед самым носом. Но сапоги заспешили прочь, так что губы Шиманди коснулись только засыпанной снегом земли. Пришли в яростное движение и лампасы, выглядывавшие из-под генеральской шинели, они тоже кинулись в бегство. И когда эрцгерцог садился в свою машину, а свита его — в другую, Шиманди показалось, будто множество лампасов вспыхнуло пламенем. Машины понеслись в тыл, в штаб полка, который расположился за холмом, в нескольких километрах от фронта. Согласно программе в пять часов вечера там должен был начаться обед. Но теперь шел еще только четвертый час. Смотр не состоялся.
— Пештские негодяи! — буркнул эрцгерцог, вылезая из машины.
Он поднялся на вершину холма и навел бинокль на окопы. Найдя подвешенного Шиманди, спросил с удовольствием:
— Неприятель есть на той стороне?
— Есть, ваше высочество…
— Так почему же он не стреляет?
— Потому что еще не заметил!
— Что за беспорядок!
— Так точно, ваше высочество, у русских уже с марта царит полный
