Алексей Писемский - Люди сороковых годов
- Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.
- Ни за что, ни за что, - воскликнула было Катишь.
- В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.
- Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! - говорила Катишь.
- Ей-богу, рассержусь, - повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги.
- Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! - сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.
VIII
ОХОТА С ОСТРОГОЙ
Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову - так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были.
Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
- Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, - сказал он.
Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.
- Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она.
- Да, пожалуйста, не говорите ему... тем более, что все, что я вам тогда говорил... все это вздор.
Юлия при этом вспыхнула.
- Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись? - проговорила она насмешливым и обиженным голосом.
- Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров.
Юлия пожала при этом плечами.
- Не понимаю я вас! - сказала она.
- После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров.
- Хорошо! - отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно - и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
- Как ожила нынче литература, узнать нельзя, - начала она прямо.
Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора - и ничего с своей стороны не отвечала.
- Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!.. - продолжала Юлия.
Мари и на это ничего не говорила.
- Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень! - отзванивала Юлия.
Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.
- Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, возразила, наконец, Мари.
- Вы не находите? - спросила Юлия, немного даже вспыхнув.
- Он, кажется, совершенно такой же, как и был.
- Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше.
Мари при этом слегка улыбнулась.
- Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, - возразила она.
- Я не знаю, - продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, - за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
- Что поднимаются - это правда, но чтоб разрабатывались - этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, - проговорила Мари.
- Ха-ха-ха! - захохотала Юлия. - Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками - и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник, а человек!
- Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, - уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.
- Павел Михайлович! - воскликнула та, обращаясь к Вихрову. Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник - одно и то же!
- Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
- Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, - когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, - тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.
- Но, madame Эйсмонд! - воскликнула Юлия. - Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе.
- То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет.
Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.
- Что это за госпожа?.. - сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой.
- Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! - отвечал Живин.
- Чем?.. Чем?.. - спросила резко Юлия. - Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.
- Она неглупо и говорила, - возразил ей опять кротко муж.
- Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель - одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное - Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! - воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.
Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее:
- А как вам понравилась супруга моего приятеля?
Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною.
- Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры! - отвечала та.
- И какую чепуху все высокопарную несет! - произнес Вихров.
- Ну, да это-то уж бог с ней: все мы, женщины, обыкновенно мыслями страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее.
Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском, больше всех ею, как и надобно было ожидать, наслаждался Женичка. Он целые дни путешествовал с Симоновым по полям и по лугам. В Петербурге для укрепления мускулов его учили гимнастике, и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне; нарисовал Симонову столб, на который лазят, лестницу, по которой всходят; Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно Женичку забавляло то, когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб - и только заберется до половины, а там не удержится и начнет спускаться вниз. Женичка покатывался при этом со смеху; одно только маленькому шалуну не нравилось, что бочажок[108], куда он ходил купаться, был очень уж мелок.
