Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Назначили генерала Иванова, приняли решение о посылке войск – теперь всё будет хорошо, и петроградский вопрос решался, по крайней мере на сегодня. Сегодня – мог бы уже длиться и вечер – отдохнуть, поиграть с Граббе и с Ниловым в домино, почитать в постели историческую книжку, да и спать. Тихим поздним вечером все сберегательные силы организма так ощетиниваются: чтоб ничто не ворвалось и не нарушило!
Но – опять притащился хмурый Алексеев – и принёс телеграмму Рузского. Всё-таки вот Рузский – неискренний: сутки переждав, оглядясь, как неблагоприятно развиваются события в Петрограде (он получил копию панической телеграммы Беляева), – тоже присоединялся к Родзянке, тоже передавал его взбалмошную телеграмму – и, тоже заклиная победой, продовольственными и транспортными трудностями, дерзал всеподданнейше доложить о срочной необходимости успокоить население, но что меры репрессий скорее бы обострили положение, чем умиротворили его.
Не писал он прямо о поддержке ответственного министерства, но получалось, что поддерживал его.
Да и сам Алексеев, в золотых очках, с хмуро-недовольным видом, будто Государь нанёс ему личную обиду, тоже был того же направления.
Да подозревал Государь, что и свита вся уже мыслит так.
Но – невозможно было им всем объяснять или отвечать.
Однако – денёк! Прошёл час – и Алексеев снова появился в царском доме, ещё согнутей, кислей и озабоченней. Оказывается, у него только что был прямой аппаратный разговор с великим князем Михаилом из Петрограда, тот и сейчас остаётся у провода. Он просит доложить Государю, что волнения приняли крупные размеры и единственный путь успокоения – по его глубокому убеждению – уволить весь состав Совета министров. Он считает, что выход только: избрать лицо, уважаемое в широких слоях… – но ответственное единственно перед Его Императорским Величеством. И даже советовал кого: князя Львова.
Ах, Миша, Миша, скрутили голову и тебе, думаешь ты – головой Родзянки. «Глубокое убеждение»!..
Как сговорились, все в одном кольце осады против Государя. Да, и вот ещё: Миша имел суждение не советовать Государю ехать в Царское в эти дни!..
Очень опечалился Николай этим вмешательством брата. Именно близость советчика зацепляла за душу. Но не давая увидеть Алексееву этого семейного – Николай ответил сразу, поспешил ответить – с неудовольствием, для передачи брату. Что благодарит Его Императорское высочество за совет. Но ввиду чрезвычайных обстоятельств не только не отложит своего отъезда в Царское Село, но выедет завтра же. Приехав, он на месте всё и решит касательно состава правительства.
Ну, пожалуй, и сообщить ему о посылаемых войсках и об Иванове. От великого князя это не секрет.
Алексеев ушёл – а Николай, освобождённый от необходимости держаться невозмутимо, – стал расхаживать по кабинету, поскрипывая сапогами и разглаживая усы. Это известие от Миши задело его. Зачем, зачем он вмешивался не в своё? Зачем он дал себя закружить? Какая сила речей у этих говорунов, они затмят кого угодно. До чего же дошло – Миша, всю жизнь занятый своей любовью и кавалерией, безпритязательный Миша даёт ему государственные советы, да какие – сдать позиции! Да разве у него есть государственный смысл? Он сам-то прощён и возвращён в армию и в Россию – ещё нет трёх лет.
А ведь именно он когда-то и был наследником престола – как же бы он повёл?
Николай перед собой и перед Богом знал свои недостатки. Он не только считал себя царём неудачливым, но – и недостойным. И не было у него ни грана тщеславия. И никогда не гнался за популярностью. Однако с годами всё больше, а от войны и полностью он отдавал себя всего этому званию, этому бремени – и уж теперь-то знал его вес и давление.
И тут – брат Георгий выдвинулся ему из голубой абастуманской дали, где умер он, и никогда не посещена его могила, – безвременно умер, безсмысленно, от запущенной простуды.
Да не безсмысленней, чем гигант-здоровяк Отец. Как-то внезапно ухватывало и уносило из жизни их ветвь.
Выдвинулся Георгий – не весёлым юным спутником дальневосточного путешествия, но уже с предпоследними своими печальными, чахоточными глазами, – и так вдруг больно потянуло Николая к несостоявшемуся брату. Кто бы был он сейчас, и какой, может быть, сподвижник? И какая, может быть, опора в династическом раздоре?
Подходила полночь, кончался день. Удивительно, что за весь такой тревожный день не было ни единой весточки от Аликс.
Это могло только значить, что волнения не столь опасны, и она не хотела тревожить мужа зря. Но тогда отчего не успокоила?
За 22 года привык, прижился, прирос Николай к ежедневным беседам с нею о делах или к её ежедневным многостраничным письмам, наполненным государственными тревогами и разъяснениями о людях, кандидатурах, ситуациях. Как к ежедневному делу он привык и приуютился медленно читать и перечитывать, и обдумывать эти письма, и делать выводы. Он привык думать и решать только вместе с Аликс. За всю жизнь не было у него друга и советчика более честного, более преданного, более умного, энергичного и проницательного, чем жена.
Кончался день, но не кончались, а только раскручивались тревоги. Опять, тяжело стуча сапогами, уже даже по-солдатски, а не по-офицерски, бедняга Алексеев, ещё больше озабоченный, пригорбленный и горящий температурой, принёс теперь телеграмму Голицына, составленную вполне растерянно.
Сперва: Совет министров дерзает представить Его Величеству о безотложной необходимости объявить столицу на осадном положении – впрочем, тут же и оговариваясь, что это уже выполнено властью военного министра.
Но Государь уже несколько часов как знал об этом! Он глянул теперь на пометки времени и изумился: принесенная телеграмма Голицына находилась в пути – пять часов! Что делалось с телеграфом, чьи злодейские руки могли так задержать телеграмму председателя Совета министров – своему императору?
Но уже и доискиваться был недосуг. А – читать дальше.
Совет министров всеподданнейше ходатайствует о поставлении во главе оставшихся верных войск – одного из военачальников Действующей армии с популярным для населения именем.
К счастью, именно это и сделано. Хорошо придумали с Ивановым.
И наконец: Совет министров предлагает себя распустить, а председателем назначить лицо, пользующееся общим доверием, – и было бы составлено ответственное министерство!
Редко-прередко Николай выходил из себя – но кажется, начинал выходить. Это изумительно! – государевы министры, государевы слуги, поставленные самодержавной Верховной Властью, они не только потеряли голову и всякую волю, но брались ходатайствовать за уничтожение собственного существования, чего до сих пор добивались только их враги! В минуту опасности – хотели дезертировать всей своей кучкой.
И голос энергичного, всегда бодрого, уверенного Протопопова – не выделился среди них. Ничего отдельного не шло от него весь день.
Неумелый, слабый, старый князь Голицын! – неужели именно сейчас было время для перестановок?.. Который уже раз, с какой стороны слышал Государь – но ещё ни разу от самого Совета министров – это нудно однообразное и головокружительно безумное по смыслу требование ответственного министерства!
И не в Алексееве тут было найти сочувствие, даже напротив. Привыкнув к простоте отношений, Алексеев сейчас, не ожидая спроса, глухо-бурчливым голосом присоединился уговаривать: уж если правительство само о том просит? Решить раз навсегда этот проклятый тыловой вопрос – и вести войну к победе.
Со стариком Алексеевым, кроме того несчастного случая с гучковским письмом, Николай всегда говорил уважительно: как было не полюбить его за неусыпное, кропотливое, пристальное бдение в штабе! Но сейчас – даже говорить не захотелось.
Холодно отклонил, что на телеграмму ответит сам.
И ушёл больной старик, хмурый, пригорбясь.
Николай курил – и ходил. Он ощущал себя в глухой круговой осаде. Со всех сторон все добивались одного и того же, не понимая, о чёмпросят. Это была бы совсем не малая проходная уступка: это – почти упразднение Государя. Республика.
Над Николаем сейчас парило особенно воспоминание октября 1905 года. Тогда тоже казалось – так неизбежно уступить, все вокруг за уступку, никто не поддержал! – и Николай соскользнул. И сколько горя от того! И как же потом жалел! Но соскользнутого – потом назад не возьмёшь.
Так сегодня он не допускал себя испугаться, не допускал повторить той уступчивости: опять у всех обман чувств.
Какое же отвратительное состояние: быть так далеко от событий и получать сведения столь опоздавшие, столь отрывочные и столь грозные.
А непереносимей всего – без Аликс. Получать все эти ужасные телеграммы – и без неё. Ощущение сирости. Боже, как дожить до завтрашнего дня, чтобы ехать к ней?
Вдруг мелькнула мысль: а что бы – не дожидаться завтрашнего дня? Взять – да поехать раньше, скорей. Что тут держало в Ставке? – один утренний доклад Алексеева да этикет завтрака?
