Виктор Ревунов - Холмы России
Родион Петрович поднес кружку с отваром.
- Сохрани сном крепким.
Дементий Федорович попил отвара, будто из бочага лесного подышал, из чаши его темноватой под высокими, улыбчивыми на солнце розовато-белыми цветами валерьяны.
Сон не приходил. Слышались женские голоса, удалялись, стучал где-то топор, рокот танковых моторов, с лязгом и визгом цепей, заходил стороной, прерывался.
Донесся смех звонкий, ответы веселые мужские и снова сглех. От хутора чуть слышно песня подливалась. Там молоденькие москвички рыли окопы...
Сумрак стоял за стенами, кто-то взмахами уходил за стволы все дальше и дальше.
"К нам... к нам",- неподвижно глядели из рва солдаты.
"К нам... к нам,- позвал и он женщину в гимнастерке.- Поля!"
Она побежала от него.
"Поля!"
Далеко остановилась, не спеша достала зеркальце и посмотрелась, подвела алым губы.
"Это после меня, после моей смерти,- подумал об уходящем за стволы, и сумрак остановился. Блестел ручей в клеверах и ромашках.- Это же после меня".
Дементий Федорович раскрыл глаза. Печь белела.
Пахло смородиной от сена.
"А это жизнь. Жизнь! Как все просто".
Голос напомнил, а разбудило тревожное, как стужей обдало.
Век свой живут военные скрытой от посторонних работой, кажется на улице привычной и шинель. Прожилушел, будто ничего и не сделал. Бывает так.
Но бывает час, когда надо идти в шевелящийся и вздрагивающий огнем край.
Дементий Федорович надел волглую гимнастерку, натянул холодные сапоги. Шинель согрела его.
- Знобит с твоей валерьянки, Родион.
- Печь не топлена,- сказала Юлия.
На крыльце он попрощался с Родионом Петровичем и Юленькой. Разомлевшее лицо ее в обкладке платка теплило парным молоком в ночной свежести. Он посмотрел на заветную тропку: простился с Полей и сыном. Они в прошлом, далеко, но казалось, видели его в шинели на ночном крыльце.
- С богом,- сказал Родион Петрович. Все здесь желали на прощанье добра. Если бы война внимала людским слезам и желаниям!
Река была светлее ночи - открытым зеркалом отражала кусты, тенями стояли они в печальном и неподвижном розовом по серебру пространстве под берегом.
Машина тронулась, сжинала под колеса заросли ивняка.
Ехали рядом с солдатами, идущими у стены леса.
Поодаль березы белые выбегали из-за елок, шли в отдалении, провожали, точно так, как милые провожали: не подходили к строю, а шли по обочинам и отставали, отставали-не сразу гасили свет и уже без слез, ясными глазами запомнить хотели родное, ушедшее вдаль.
По бревенчатому настилу машина свернула в тумане речном на ту сторону Угры, в лесные гулкие недра. Над вершинами сияла осветительная ракета. Враг, словно чуял движение, показывал, что он что-то знает и ждет.
Бродил чужой свет. Глядели непроницаемым мраком чащи. На просеке показались машины с какими-то зачехленными рамами. Словно бы остановились, колыхнулись и вдруг скрылись, как призраки.
"Они",-догадался Елагин. По смоленской земле уже ходила легенда об этих машинах, залпы которых сжигали землю огненным ураганом.
Кирьян потянулся под шинелью, хотел остачовигь дремоту. До чего же хорошо спалось на скошенной траве, па стожке у стены сарая, где малинники таили тепло покровом, чтоб не озябла ягодка, последняя, редкая, а там и облетать, прощаться, стареть и сохнуть в молодой широколистной поросли. Да млеет красно и сладко ягодка на веточке последнего лета в коротких летах..
Стояла хозяйка рядом. Своих тут особо любили и жалели.
- Будят,- сказала она.
Кирьян тяжело встал, одолел нечеловеческое принуждение встать подавить мозжливое и беспросветное в самом духе.
"Другого не дано",-подумал он. Безымянно отсветили солнечным лужком денечки, уже галдела, жалась и бежала бесконечным совсем другая жизнь.
Сверчок грюнил: хранил старинку свою .где-то в согретой земле, провожал Кирьяна, загрюнил песенкой.
Дивизия окруженская, прорывная отмылась в деревенских баньках, с парком, с веничком, отдохнула по зеленым чащам, пополнилась свежими силами; полки по буграм оковали большак на Вязьму, а в эту ночь заволновались скорыми сборами, с дивизионом артиллерии на пробой, тронулись провальными лесными дорогами к передовым.
Одна из колонн в Береговой, где дорога на повороте с валуном полевым в полыни, бродом перешла Угру. Вода мутилась туманом, холодела, мякла ночь влажной и сладящей таволгой.
Кирьян посмотрел на камень. Здесь стояла когда-то изба, близко встречала и провожала окошками: кого на брод, туда - к Спас-Деменску, а кого дальше - по дорогобужской дороге к Днепру. В этой избе мать родилась, девчонкой у речки отбегала. На хуторе нет-нет да и поглядит в эту сторону. А вон там, у стены соснового леса - долгое поле, прадеда Мары пасека-Марина, так и на военных картах именем обозначена. Где ходил молодой, где косил? Косил по здешним лужкам, а ходить с войском далеко довелось - на Сену-реку, и там красное вино ему подносили. Место сползло песком, и камень с бугра спустился к самой дороге. А где начало всему? Где?
Кто он был? Когда-то ладья на Угре качалась, а на берегу меч лежал в червленых ножнах.
В небесной дали крыша платком - женщина неведомая стояла в ночи, окинутая тьмою и звездами.
Навстречу полем брели солдаты, уставшие под Ельней. Один, молоденький, оглянулся на Кирьяна, будто где-то видел его, да ошибся или не припомнил. Пошел дальше, уносил в усталой памяти первый свой бой: как остались в лощине, в ней бились, когда наступали, а потом рвались назад из лощины смерти.
Колонна медленно вползала кручиной на дорогу вдоль берега. Почти в ногу-на той стороне, ниже, займищем - шла другая колонна. Там было светлее от пожара.
Под откосом дороги, местами с обрывистыми берегами, разбитые бомбами сгоревшие машины, повозки, а в лесу, по обочине, могилы солдатские: кто в бомбежке убит, когда еще шел туда, не дошел, а кто по пути оттуда умер от ран.
Ночь ветерком, росистой травою и листьями, испариной земли промыла воздух, и в лесу, по луговинам, как из колодцев, растворяло прохладой.
Дорога разлучалась с берегом. Плес замлел зарницей, легкой, прозрачной, будто золотой сетью бросило по воде. Простилась Угра.
"Не забыла,- будто впервые вздохнул он и удивился.- За что мне, за что для меня столько всего родилось".
Река заворачивала в темноту, в судьбу, сокрытую за краем, как и в верховьях, откуда мело течением из бочага, что красен ранней зарею, дышит дном, проваливается, кипит и рушится в вечной жизни.
На дорогу, которую оставила дивизия, пришла другая - ополченская, московская, степенная. После марша дула в котелки с заваркой, попивала вприкуску и поглядывала с бугров в ельнинскую сторону.
- Эта сторона, профессор, потому и смоленская, что смолою горяча и тяжела. Не сгоришь, так увязнешь,- сказал пожилой усатый ополченец молодому на краю школьного сада у обрыва бережного.
Поле широкое за Угрой, и лес по правому берегу на отрогах рыжел песком. Там стучали топоры, из покрова вершинного выпадало подрубленное, и опустевшее сияло лиловым светом.
- А там что?- спросил молодой.
- А три дороги.
В лесу этом разворачивался госпиталь: ставили палатки, землянки рыли.
Через борт машины перелезла девушка, в стеганке и в платке, спрыгнула на землю. Поглядела вокруг черными в густых ресницах глазами. Люди копошились, пилили, что-то рыли. Подошел военврач в очках.
- Берите пилу и вон туда,- показал он на край леса.
- Там что, фронт?
- Да.
Лкя побежала по черничникам. Остановилась на краю.
Солнечные полосы озаряли лес, краснела брусника на кочках, и совсем близко, внизу, река.
Солдат стучал топором под поклон осины: сейчас, не найдя опоры в подрубленном, повалится.
- А где же фронт?- спросила Лия.
- Он самый,- ответил солдат.
Она прошла дальше-к берегу. Под ольховыми кустами крутилась вода, отлила серебряной рыбиной. На камнях ручья девушки белье настирывали.
- Неужели это фронт?- удивилась Лия.
- Да. Западный.
По пояс в траве стояла она в луговой низине.
"Все далеко теперь",- подумала Лия.
Прежнее показалось вон той пролетевшей птицей, скрылась, и не уловишь след ее.
Демеитий Федорович прошел по тропке среди плетучнх прутьев вытоптанного ивняка и по кручинке поднялся на край западины. Здесь НП - в воронке у вершины бугра.
Как перед гигантской сценой с мрачными, огненно крашенными кулисами, с мерцавшей пустотой за ними, как эхом погуживала и шелестела ночь.
Пологий скат - дальше лощина, а за ней деревенский, укрепленный немцами косогор стоял низкой тучей.
Туда идти по рассвету.
Лощина курилась смрадом.
Даль отвлекла взор Елагина. Там Спас-Деменск и близкая к нему знакомая станция Павлиново - кирпичное строение под тополями. На рассвете, бывало, сходил с поезда, когда приезжал погостить. Встречал Родион.
