Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

и мысли. Вопреки собственной воле я снова становился одним из них, и перед моим внутренним взором вновь промелькнула улыбка Берналя, в которой он непременно бы расплылся, увидев меня сейчас, услышав, о чем я думаю. Быть может, он как раз обладал такой способностью и ровно поэтому настолько был уверен, что я непременно поеду в Мадрид, задолго до того, как сам я эту возможность для себя принял. Ведь может оказаться и так, что один из них, — то есть один из нас, — следит за мной и сообщает Берналю о каждом моем шаге или даже сам он прошел сейчас мимо меня по перрону, где под металлическими балками навесов уже выстроились скорые поезда, головами к югу, к морской синеве, сгустившейся где-то далеко над рельсами, хвостами оставаясь в черноте кирпичных ангаров. Однако вполне может оказаться и так, что не доверяют именно мне, что именно меня и подвергают проверке. Может быть такое, что подозреваемым являюсь я, а не Андраде? Раздался гудок отправляющегося поезда, и мне пришла в голову мысль, что он тоже слышит паровозный гудок из своего убежища: стоит рядом с окном, но не перед ним, и с жадностью, как курят арестанты и приговоренные, затягивается сигаретой. Берналь сказал, что сигареты он курит английские, тем самым намекая, что это обстоятельство также может служить очередным свидетельством совершенного им предательства, потому что подобные сигареты слишком дороги, да и раздобыть их в Мадриде совсем не просто. Они полагали, что жизнь в Мадриде постепенно его развращала, наделяя пороками и привычками врага: английский табак («а еще виски», присовокупили они), ежедневно возникающие мелкие поводы для шантажа сами собой склонили его к предательству. Они воспринимали мир, далекий от привычного им, как проповедник воспринимает дом терпимости, и когда Берналь сообщил мне о частых свиданиях Андраде с женщиной, в глазах его засветился тот же неодобрительный огонек, как и при виде моего белого плаща и ботинок, — возможно, он уже начал подозревать и меня в подверженности той же инфекции ренегатства.

Синь вдали оказалась несколько светлее и чище цвета моря, но вот перроны и вестибюли вокзала захлестывал отчаянный и мерзостный хаос: тоскливая жуть пропавших или бесконечно опаздывающих поездов омрачала лица тенью усталости и бессонницы, жирной черной копотью ложилась на стены и пол, ни разу не мытые за долгие годы и не уступавшие своей чернотой самым высоким металлическим балкам, между которыми одиноко бились заплутавшие птицы, врезаясь в железные ребра сводов и до смерти пугаясь эха громкоговорителей, визг которых разносился под высокими сводами, подобно далекому крику чаек. На вокзале не было ни единого уголка, не пропахшего горьким табачным дымом и сутками не сменяемой одежды, пропитанной потом и сильно измятой за долгие ночи в поездах и залах ожидания. С двойственным ощущением боли и бегства я подумал, что все это — уже не моя родина, и поспешил отойти от станции как можно дальше, будто покидая обреченный корабль, принюхиваясь к собственной одежде и поглядывая на свое отражение в витринах, стараясь убедиться в том, что подхватить заразу я пока не успел.

Чтобы добраться до здания, где ждал меня Андраде, нужно было пройти в южном направлении вдоль сплошного ограждения железной дороги, по едва ли обитаемой одноэтажной улочке с чахлыми акациями и угрюмыми дверьми, фаянсовые вывески которых анонсировали гостевые дома, и с темными тавернами, где пропускали по стаканчику облаченные в синюю форму служащие железной дороги. В туалете таверны я избавился от пакета, пропахшего лосьоном после бритья, и осмотрел оружие: пистолет Люгера, не менее пафосный, чем автомобиль 1940 года выпуска. С полным магазином, заботливо смазанный явно всего несколько часов назад. Меня поразило, что я начисто позабыл, какой он тяжелый и как от него пахнет. Взглянув на часы, я подумал об Андраде — о его глазах, о его впалой груди, наверняка сгоревшей на солнце на том черноморском пляже. Плавки на нем явно чужие, и его несказанно раздражают долгие часы бездействия на берегу моря и ни на минуту не оставляют мысли о неизбежном возвращении, как и о своей обреченности. Когда я вновь вышел на улицу, там окончательно стемнело.

Дальше закончилась стена и начался заваленный всяким хламом, заросший бурьяном пустырь, над которым время от времени на высоких металлических вышках вспыхивали огни прожекторов. Я петлял между кучами шлака и промышленными ангарами, ориентируясь только на рельсы и электрокабели, спотыкался во тьме, и ноги мои разъезжались на усыпанных гравием склонах, долго содрогавшихся толчками землетрясения при появлении поезда, внезапного и внушающего ужас, как и хлесткий удар его ярких огней.

Магазин я узнал по рекламе швейных машинок в окнах нижнего этажа. За секунды, пока мимо проходил пассажирский поезд с ярко освещенными вагонами, мне удалось рассмотреть фасад. Дамочка начала века протягивала руки к швейной машинке Зингера, улыбаясь томной и архаичной улыбкой укротительницы пантер. Окна и главный вход крест-накрест заколочены досками. Пришлось обойти здание: с другой стороны, под прикрытием свалки раскуроченных стиральных машинок, обнаружилась еще одна дверь, весьма неказистая. Ее я нашел почти на ощупь и начал стучать костяшками пальцев. Два удара подряд, пауза, еще один, наконец еще три размеренных удара. Инструкция Луке. Точное следование ей вызывало во мне неприятное ощущение: как будто пришлось расплатиться фальшивыми деньгами. Постучал еще раз, припомнив во всех подробностях, как на обратном пути в гостиницу Луке отбивал ритм по своей коленке, инструктируя меня по поводу условного стука, словно опасался, что я не способен запомнить заветную последовательность очередного «Сезам, откройся». Но теперь я смотрел на закрытую дверь магазина, вслушиваясь, будто в хорошо знакомый голос, в царившую там глубокую тишину, и точно знал, что стучать в третий раз совершенно бесполезно, потому что за дверью никого нет. Я сразу узнаю пустые дома, бесхитростные взгляды, телефоны, которые никогда не зазвонят.

Я чиркнул спичкой. Здание выглядело так, словно о нем забыли лет сто назад, однако замок в двери был новым. Я вставил в замочную скважину пилочку для ногтей и попробовал повернуть, очень осторожно, стараясь, чтобы звук был не громче шуршания древоточца. Однако если Андраде все же там, то он меня точно услышит, как до этого должен был слышать мой стук. И если так, то он меня ждет, затаив дыхание и сжимая в потной руке рукоятку револьвера, ежели таковой у него имеется, или ножа, или просто что-нибудь твердое и увесистое, и он поднимает это все выше по мере того, как усиливается шебуршение в замке. Только я знал, что внутри его