Мой муж Одиссей Лаэртид - Олег Ивик
Отец вяло возражал. Он говорил, что не может отказаться от данного слова хотя бы потому, что Лаэрт, отец Одиссея, когда-то помог ему и его сыновьям захватить власть в Акарнании. Но если поход на Трою состоится, то Одиссей надолго уплывет, и все разрешится само собой. Они так и не пришли ни к какому согласию. Я рыдала в подушку и хотела бежать на Итаку на первом попутном корабле. К счастью, я не успела этого сделать.
Через несколько дней Одиссей приехал в Спарту. Невысокий, но с широкими плечами и грудью, с крепкими ногами, с большой головой, покрытой крутыми завитками волос, он напоминал мне густошерстого овна и казался воплощением силы. С ним был его постоянный спутник, вестник Еврибат — сутулый, кудрявый, смуглый — в нем было что-то мрачное и хищное.
Мы с Одиссеем не виделись около трех лет, и я впервые встретила его не как ребенок, а как женщина, предназначенная ему в спутницы жизни. Когда он входил в комнату, говорил со мной или касался моей руки, меня бросало в жар, иногда мне казалось, что я могу потерять сознание, и приходилось напрягать все силы, чтобы никто ничего не заметил. Не знаю почему, но я была уверена, что даже самому Одиссею не следует знать, какую страсть я к нему испытываю.
Отец условием нашего брака поставил переезд Одиссея в Спарту: сыновья Икария давно и прочно обосновались в Акарнании, он был стар и хотел иметь рядом с собой помощника и наследника. Но думаю, что истинная причина этого требования была иной, это была вежливая форма отказа: Икарий понимал, что Одиссей не променяет царство, доставшееся ему от отца, на небольшое имение тестя, а царский престол — на скромную участь подданного Менелая.
Однажды Одиссей застал меня в небольшом цветнике, разбитом за нашим домом. Он подошел и сел рядом на скамейку. Впервые мы оказались вдвоем. Был жаркий весенний день, пчелы гудели над распустившимися гиацинтами и нарциссами, густой пряный запах окутывал нас как плащом. На моих руках золотилась цветочная пыльца. Одиссей взял меня за руку, и у меня похолодели пальцы.
— Твой отец никак не даст окончательного согласия. Но ты была обещана мне, я честно победил остальных соперников, и боги на моей стороне. Ты готова уехать со мной на Итаку?
Что Итака! Я готова была спуститься за ним в Аид.
— Я сделаю то, что ты скажешь.
— Тогда собери свои драгоценности и лучшую одежду. Все, что сможешь унести. Остальное, я думаю, Икарий сам пришлет позднее. Я ведь не краду тебя, а беру по праву. Завтра на рассвете выходи за ворота и иди на юг, к оливковой роще, мы с Еврибатом будем ждать тебя на колеснице. Мой корабль стоит в гавани, а попутный ветер обеспечит Афина.
Было еще темно, когда я сидела на корне оливы и ждала. Рядом лежал небольшой тючок с одеждой и украшениями. Почему-то я была совершенно спокойна — теперь в мою жизнь вошел человек, который все будет решать за меня.
Раздался негромкий топот копыт, тихий шорох колес по влажной после ночного дождя земле. Одиссей спрыгнул с колесницы.
— Это все, что ты берешь с собой?
— Да.
— Ну ладно. Пока хватит.
Он подсадил меня, Еврибат хлестнул коней, и они помчались во весь опор.
...Отец нагнал нас в тридцати стадиях от города. С ним были вооруженные люди, но они не посмели применить силу. Все остановились. Отец умолял меня вернуться, обещая, что Одиссей рано или поздно одумается и сам переедет в Спарту. В горле у меня стоял ком, и я не могла говорить.
— Решай сама, — сказал Одиссей.
Мне было трудно смотреть в глаза отцу. Я опустила покрывало на лицо и молча вложила свою руку в руку жениха. Он хлестнул коней[8].
Когда взошло солнце, я уже стояла на палубе корабля и смотрела, как родные горы Спарты превращаются в голубоватую дымку на горизонте. Больше мне не пришлось возвращаться к берегам Эврота — через год после моего отъезда родители продали дом и перебрались к сыновьям в Акарнанию.
Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос
Прежде всего корабли мы спустили в священное море.
Мачты потом с парусами вовнутрь кораблей уложили.
Люди и сами взошли на суда и к уключинам сели
Следом один за другим и ударили веслами море.
Гомер. Одиссея
Вне корзины
У лжи есть свой бог Гермес, сын Зевса и Майи. Он, еще будучи грудным младенцем, украл коров у Аполлона, хитростью запутал следы, спрятал стадо в пещере, а сам лег обратно в колыбельку и потом перед лицом богов и самого Зевса клялся страшными клятвами, что ничего не знает. И что же? Он стал одним из двенадцати величайших олимпийских богов, его почитают, и храмы его стоят по всей Ойкумене.
У правды тоже есть своя богиня Дике, но трудно найти ее храм, и мало кто приносит ей жертвы. Говорят, когда-то, в дни золотого века, она жила среди людей и садилась у их очагов. Потом люди эти стали благостными демонами, на земле воцарился серебряный век, а Дике ушла на горные вершины и все реже показывалась смертным. Когда же люди серебряного поколения покрылись землей и обрели загробное блаженство, а им на смену пришло медное поколение, Правда-Дике оставила землю и вознеслась на небо. Оттуда она с сожалением смотрит на покинутых ею людей, обреченных на ложь при жизни и унылое существование после смерти.
А Гермес смеется на улицах городов, и крылышки его божественных сандалий трепещут на ветру...
...древле она на земле пребывала.
Людям навстречу тогда выходила она невозбранно,
Сонмами древних мужей и жен не гнушаясь нисколько,
И к очагу среди смертных — бессмертная дева! — садилась.
