Симпатические чернила - Патрик Модиано
Он повесил трубку.
— Видите ли, месье, есть в жизни времена, о которых предпочитаешь не вспоминать… Да они и забываются мало-помалу… И хорошо… У меня была трудная молодость…
Он снова улыбался, но немного вымученной улыбкой.
— Я понимаю, — сказал я. — У меня тоже была трудная молодость. И мы знали одну и ту же девушку. Это не случайно…
— Совершенно случайно, месье.
Тон его был теперь куда менее любезным, чем раньше.
— Вы говорите мне о такой далекой поре… И о человеке, которого я знал очень недолго… Месяца три, не больше… Так что я могу вам еще сказать?
Возможно, он был искренен. Что такое три месяца в жизни? И после всех этих лет Ноэль Лефевр была для него лишь статисткой в фильме на потертой пленке, одной из тех статисток, чьих и лиц-то не видно на экране, лишь силуэт, на заднем плане, со спины.
— Я прекрасно понимаю… И прошу меня простить, что докучаю вам.
Его как будто удивили эти слова, которые я, наверно, произнес с печалью в голосе. Я почувствовал, что он хочет сделать шаг мне навстречу. Профессиональный рефлекс? В конце концов, я был клиентом, как он сказал по телефону.
— Но почему вы хотите ее найти? Ноэль много значила для вас?
Он впервые произнес ее имя, как будто речь шла о близком человеке.
— Я просто пытаюсь узнать, почему она исчезла.
В эту минуту в кабинет вошла женщина, рыжеволосая, в замшевом пиджаке и бежевых брюках, лет на двадцать моложе Беавиура. Она поздоровалась со мной легким кивком головы.
— Ты еще надолго?
— Нет, — сказал Беавиур со смущенным видом. — Мы с месье говорили об автомобилях. Он знаток.
Он повернулся ко мне:
— Моя жена.
Она скользнула по мне рассеянным взглядом.
— Я сделаю все возможное, чтобы найти для вас эту машину, месье, — сказал Беавиур, взяв меня под руку и провожая к стеклянной двери. — Конечно, «крайслер валиант» сейчас на рынке редко встретишь. Но надежда есть.
Мы уже были вдвоем за дверью, на набережной. Он наклонился ко мне.
— Давеча вы назвали фамилию «Мурад»… Да, я, кажется, знал человека с такой фамилией…
Казалось, он хочет мне в чем-то признаться.
— Он жил какое-то время у меня… на улице Вожелас… Он был псих… Нес невесть что… Даже пришел в полицию с самооговором, заявил, что убил кого-то…
Слова сыпались с его губ, быстрые, отрывистые, словно он боялся, что его перебьют.
— Ну что еще я могу сказать вам о Ноэль? Я не знаю…
Он с тревогой косился на гараж. Вероятно, опасался появления жены.
— Я познакомился с Ноэль, когда она приехала в Париж… из провинции… с каких-то гор, не помню… Она была замужем за мужчиной старше ее… Я был молод, и меня тогда поразило, что у того типа была американская открытая машина… И знаете, какой марки? «Крайслер».
Он протянул мне руку:
— До свидания, месье… я не хочу больше думать о той поре… Я тогда унес ноги… но едва успел…
Я поднимался по лестницам Альбони к станции метро. Я опять показал себя наивным, поверив, что Беавиур скажет мне все о Ноэль Лефевр и поможет понять, почему я так давно ею интересуюсь. А я уже начинал думать, что ищу недостающее звено цепи моей жизни.
Я не пошел в метро и свернул в переулок Дез-О, тоже отчего-то напоминавший мне иные эпизоды моей жизни. Я уже давно был уверен, что встречаю на этой тропе, сегодня ли, завтра, людей, которых знал. Справа окна, принадлежащие непонятно каким домам, и неизвестно, где могут находиться ворота этих зданий. Кажется, постучишь в стекло, и появится лицо кого-то из тех, кого вы не видели три десятка лет или даже забыли, — и это лицо не изменилось. Люди, о которых вы не знали, что с ними сталось, жили здесь, в комнатах первого этажа, под защитой от времени. Готовые открыть вам окна. Переулок был пуст и тих, как обычно. Слева ограда, за которой угадывался парк или опушка леса. Вдали, в конце переулка, шла чья-то фигура вниз по пологому склону, и мы вот-вот должны были встретиться. Ноэль Лефевр? Мне вспомнилась вывеска на набережной, ее красные буквы, «Гараж Трокадеро. Р. Беавиур. Специалист по «крайслерам». Днем и ночью», и вдруг стало смешно. Никогда не надо доверяться свидетелям. Их якобы свидетельства о людях, которых они будто бы знали, как правило, неточны и только путают карты. Линия жизни исчезает за всей этой путаницей. Как отличить правду от лжи, если вдуматься, какие противоречивые следы оставляет за собой человек?
И знаем ли мы больше о себе, если судить по моей собственной лжи, и умолчаниям, и невольным забвениям?
Фигура приближалась, она держала за руку маленького мальчика. Когда они поравнялись со мной, я чуть было не спросил, зовут ли ее Ноэль Лефевр. Но знала ли она это или сама забыла? Я невольно провожал их взглядом, пока они не скрылись за углом переулка Дез-О.
* * *
Боюсь, эти поиски могут создать впечатление, что я посвящал им много времени — уже сто страниц, — но это не совсем так. Если сложить вместе отрезки времени, которые я до сих пор упоминал в некотором беспорядке, наберется едва ли день. Что такое день на пути длиной в тридцать лет? А прошло тридцать лет с той весны, когда Хютте послал меня на почту к окошку «До востребования», до моей встречи с Роже Бехавиуром, чья фамилия на самом деле писалась Беавиур. В общем, тридцать лет, на протяжении которых Ноэль Лефевр по-настоящему занимала мой ум лишь один день.
Достаточно было этой мысли посетить меня на несколько часов или даже несколько минут, чтобы она стала важной. На довольно-таки прямом пути моей жизни она была вопросом, оставшимся без ответа. И если я продолжаю писать эту книгу, то лишь в надежде, быть может, химерической, найти ответ. Вправду ли нужно искать ответ? — спрашиваю я себя. Я боюсь, что, когда все ответы будут найдены, жизнь захлопнется, как западня, со скрежетом ключа в замке тюремной камеры. Не лучше ли оставлять вокруг себя что-то вроде пустошей, куда можно убежать?
Но чтобы досье было максимально полным, я должен привести еще один короткий эпизод, такой короткий, что я даже сомневался задним числом в его реальности и не раз спрашивал себя, не принадлежит ли он к области грез.
Это было в июне, около одиннадцати вечера, в аптеке на улице Бланш.
