Биарриц-сюита - Бронислава Бродская
Что было не так? Женя не понимала. Каким-то образом, родителям не нужны были люди. Папу, они, скорее всего, утомляли, а мама их просто боялась. Она вообще предпочитала не выходить одна из дому. Дома было немного затхло, тоскливо, и слишком упорядоченно. Женя стала страшится стариться в этой квартире с родителями, а потом… без них. Родители наводили на нее грусть: каждый в своей комнате занимается чем-то своим. Как родители умудрились жить такой одинокой жизнью, почему им почти никто не звонит просто так? Жене не хотелось разделять "пожилое" одиночество "человеков в футляре", как она их мысленно называла, никогда, правда, не озвучив свои Чеховские ассоциации по их поводу. А вдруг они ее заразят своим вирусом одиночества? Однажды поддавшись, она боялась увязнуть в этом ожидании смерти, без надежды и веселья.
Женя запарковалась в Каретном ряду, заплатив за три часа. Больше на работе она оставаться не планировала. У нее на вторую половину дня были другие планы, домой она собиралась прийти только спать.
Егор
Вот черт: Егор резко проснулся, как от толчка. Посмотрев на часы, он убедился, что спал минут пять, не больше. Он видел короткий, но часто повторяющийся сон: там была мать, их последняя встреча в больнице. Мать лежала на смятой кровати, от нее плохо пахло, он этот запах чувствовал во сне, кожа ее стала серой, и обтягивала скулы, глаза запали, в вороте несвежей рубашки виднелась сморщенная кожа груди. На всем ее облике уже лежала печать смерти. Егор проснулся, но мысли его ни на что больше переключится не могли. Август. Он опять был в той палате, где умирала его мать. Конечно нет, он не собирался ехать к ней в больницу второй раз за день. Но пришлось. С утра он снова, в который уж раз говорил с ней о наследстве, ей надо было подписать бумагу, чтобы он смог получить свою "законную" третью часть. Две трети так и так получал отчим. Мать подписывать ничего не хотела, говорила, что она еще "подумает", чтобы он ей оставил документы, что она их хочет "внимательно почитать". Она схватила своими костистыми пальцами какие-то брошюрки по наследному праву и Егором овладело привычное двойственное чувство: мать собиралась лишить его денег, его, ее единственного сына. Ему хотелось этих денег, получилась бы немаленькая сумма, но дело, однако, было не в деньгах. Егору было горько, что мать уходит, но ее память навсегда будет омрачена несправедливостью, даже в эти свои последние часы, мать мучила его, зачем-то решая обездолить, "не дать", преподать ему какой-то злой урок, за что-то напоследок опять наказать. С другой стороны, все стало безразлично: Егор понимал, что он так и не сможет постичь логику своей матери, так и не поймет "за что она его так". К безразличию примешивалось отвращение: ее неверные, судорожные движения, когда она засовывала под подушку дурацкие документы, так и не решаясь все наконец "отпустить", не сознавая, что у нее уже совсем нет времени, чтобы хоть что-то сказать сыну.
Егор распрощался. Ему было с ней тягостно и он спешил выйти из палаты. Но через пару часов мать позвонила и слабым голосом велела ему вернуться с нотариусом, она решила подписать завещание. Егор подсуетился, хотя, в этот воскресный день, услуги нотариуса обошлись в три раза дороже. Мать уже без фокусов все подписала, нотариус ушел, и Егор тоже собрался уходить. Мать смотрела в потолок и злобно повторяла: «Хрен ей, хрен ей… Ничего не получит…» Егор понимал, что речь идет о жене родного брата его отчима, для его матери – ненавистной, коварной, лживой и алчущей денег. Хоть и больно было это сознавать, Егору было совершенно понятно, что мать в последний момент отдавала деньги не ему, он просто подворачивался. Он был, разумеется, недостоин, но лучше, чем "она, эта сволочь", ее враг. Он уходил, говорил матери, что завтра приедет, но она, отвернувшись к стене, из последних сил все повторяла свое: «Хрен ей… получит она у меня. Сволочь». Ночью Егору позвонили из больницы, мать умерла. Боже, как это так? Умерла с этой последней мыслью: «Хрен ей…», так ничего ему и не сказав, не объяснив, почему он был такой несчастливый мальчишка, или, может быть, она этого не замечала? Всю жизнь Егор неистово верил, что мама его любит. Он так хотел, ей нравиться, но… не получалось. Ничего у них никогда не получалось.
В последнее время, как только Егор засыпал, ему снилась мать, и именно, мать умирающая, жалкая, но не смирившаяся, не желающая отрешиться от мыслей о деньгах, о "врагах". У Егора испортилось настроение. Он понимал, что у него невроз, тем более странный, что со смерти матери прошло уже больше года, и жизнь его с тех пор изменилась до такой степени, что мысли о прошлом должны были бы полностью вытесниться его новой реальностью. В Калифорнии его ждала жена, причем, он знал, что Лора его действительно ждет. Егор был этому рад. Может быть в первый раз в жизни, его кто-то действительно ждал. Но, он летел не в Лос Анджелес к Лоре, он летел сначала в Биарриц, а потом, поездом, в Ганновер, где ему хотелось увидеться с тетей Ритой, старенькой, бесконечно родной, любимой еврейской тетей, двоюродной сестрой отчима, которого Егор всю жизнь называл отцом, и который стал в одночасье, после маминой смерти – "никем". Рита, чужая ему по крови, понимала, жалела Егора, интересовалась его жизнью, и желала добра. Риту ему нужно было увидеть! Но зачем этот крюк в Биарриц? Наверное, это было прощанием со своей французской мечтой. Еще недавно он хотел купить в Биаррице дом, стать французом, наконец-то говорить по французски, дружить с соседями, приглашать к себе друзей, которым тоже дорога Франция. Хотя… каких друзей?
На душе у Егора стало тревожно: что он делает в этом самолете? Почему не летит к жене? Зачем оттягивает их встречу? Он хочет к Лоре, но ему страшно: а вдруг опять настанет между ними ужас прошедшего года? Ужас житья с совершенно чужой и
