Тот, кто полюбит все твои трещины - Рафаэль Боб-Ваксберг
Однажды после такого нейтрального акта я вернулся через Анти-Дверь в свой кабинет. Комната была уже наполовину заполнена водой, доктор Хесслейн сидел на моем столе, положив ноги на стул; он указал на дверь и сказал: Йони! Я хочу дверь, чтобы с тобой спрятать. До того как это не случился, я найду место похуже.
а я сказал: Здесь что-то не так. Это уже происходило. Ты мертв. В этой вселенной ты мертв.
Доктор Хесслейн скорбно кивнул: Это боялось, как я и случился.
Я тоже скорбно кивнул, притворившись, что понимаю чушь, которую он несет.
Он схватил блокнот и набросал диаграмму. Я бы не соврал, если бы не сказал, что я не обеспокоен. Он сделал паузу, затем сконцентрировался на словах: Когда я оставлю Анти-Дверь с тобой… Нет. Когда я оставил Анти-Дверь с тобой, я надеялся, что ты ею воспользуешься. Но я думал, ты сможешь путешествовать между вселенными, как луч света, отражающийся между двумя параллельными зеркалами.
Вместо этого ты провалился между ними, как свет, отражающийся между двух зеркал по диагонали и бесконечно скачущий между ними. Ты понимаешь? Ты возвращаешься не в ту вселенную, из которой пришел!
В поиске доказательств я схватил знакомую книгу – Милтона Хилтона. Я открыл страницу, которую хорошо помнил, ту, на которой Хилтон просил руки Дебры. Теперь там было написано:
Частицы, частицы, частицы повсюду. А еще, Дебра, я люблю тебя, но, я думаю, мне нужно какое-то время побыть одному.
Отношения с Джекой стали сложнее. Чем чаще я ее навещал, тем сложнее нам было общаться. Она была в депрессии. Она ненавидела мужа. Я пытался сказать ей Все будет хорошо, но получалось Ничего не стало плохо. Однажды за едой, заказанной из ресторана, она сказала мне, что не любит меня. Не знаю, имела она в виду именно это или прямо противоположное. Она сказала мне, что беременна. Все, что я мог сказать, – WOW, вверх ногами это выглядит как МОМ.
Я перешел улицу и прополз через Анти-Дверь. Доктор Хесслейн стоял на потолке моего кабинета, он плакал и смеялся одновременно. Слезы заливались ему в глаза. Он прокричал мне: Йони! Все всегда было ошибкой! Ты так чудесно не оправдываешься! Можешь ли ты никогда меня не прощать?
Я выплюнул зуб.
Мой дом был так далеко, дождь лил всю дорогу. Джессика сидела в гостиной, уставившись на нашего новорожденного сына. Я сказал: Он такой красивый.
Она ничего не сказала.
Поэтому я сказал еще раз: Он красивый.
Она сказала: Я не могу перестать готовить. Не знаю почему. Я не могу перестать готовить еду и не могу закрыть рот из-за всех этих новых зубов, и я не знаю, что со мной происходит, что с нами происходит, и мне никогда не было так страшно.
Я хотел сказать: Все будет хорошо, – но вместо этого не сказал ничего.
Она сказала: Ты мне изменяешь.
а я ничего не сказал,
а она сказала: Это был вопрос. Ты мне изменяешь?
а я ничего не сказал,
а она сказала: Если ты мне изменяешь, ничего не говори.
и я ничего не сказал.
Угадай что, – сказала она. – Я тебя ненавижу.
а я сказал: Наверное, я мог и сам догадаться.
Я почти ушла, – сказала она. – Я почти забрала ребенка и ушла, но я слишком тебя люблю.
а я сказал: Ты почти ушла?
а она сказала: Да, но не ушла.
Я бежал, казалось, несколько часов по затопленным улицам мимо перевернутых машин, омерзительных птиц и билбордов, рекламирующих новую книгу Милтона Хилтона «Дебра, прости меня, давай всё вернем».
Ключи не подходили к двери моего кабинета, поэтому я вышиб дверь и нырнул через Анти-Дверь прямо в кухню Бекерманов, где Йонатан пил молоко и пялился на стену.
Что случилось? – спросил я,
и он показал мне записку: Я чуть не осталась. Но не осталась.
Я сел рядом с ним, и никто из нас некоторое время ничего не говорил.
Я сказал: Ты помнишь, несколько лет назад, в метро… Я начал еще раз: Ты когда-нибудь был свидетелем Чего-то Ужасного?
Он кивнул.
Ты что-нибудь – в смысле, как ты – в смысле… Я начал сначала: Что ты сделал, чтобы это остановить?
Он покачал головой.
Он ничего не сделал, прямо как я. Он вспомнил крики, свой страх – мы хором повторили по памяти абзац из книги Милтона Хилтона, который перечитывали снова и снова. Частицы, частицы, частицы повсюду. Насколько нам удалось определить, единственная разница в нашем опыте заключалась в том, что он не лежал в кровати без сна, думая, что бы сделала его противоположность.
Я еще раз подумал о том, о чем мы говорили в лаборатории: что, как правило, противоположностью молчания является молчание.
Я сказал: Что я здесь делаю?
Это был риторический вопрос, но я не рассчитывал на познания Йонатана в области того, какие вопросы являются риторическими, а какие нет, поэтому удивился, когда он не ответил.
Есть старый анекдот о раввине и его ученике, его мне часто рассказывала мама:
Что фиолетовое висит на стене и поет? – спрашивает раввин,
А ученик говорит: Я не знаю. Так что фиолетовое висит на стене и поет?
А раввин отвечает: Дохлая селедка!
Но раввин, дохлая селедка не фиолетовая.
Ну, ее можно покрасить в фиолетовый.
Но раввин, дохлая селедка не висит на стене.
Ну, ее можно повесить на стену.
Но раввин, дохлая селедка точно не может петь!
А, не может? Это я добавил, чтобы тебя запутать!
[ПАУЗА ДЛЯ СМЕХА]
Мне пришло в голову, что, возможно, я попытался слишком сильно раздвинуть границы моей вселенной. В конце концов, мы живем в реальном мире, а в реальном мире можно покрасить дохлую селедку в фиолетовый и повесить ее на стену, но, как ни старайся, петь ее не заставишь.
А я представлял себе, что если бы я был в другой, лучшей вселенной, то кто-нибудь сказал бы мне Всё в порядке или У тебя обязательно получится в следующий раз. Кто-нибудь сказал бы мне, что все глупости, которые я совершил, все мои ошибки не имели значения. Эта кто-нибудь сказала бы мне, что независимо ни от чего она гордится мной, что я наполняю ее сердце теплом и что это на самом деле самое большое, на что можно надеяться в
