Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить? - Дэйв Эггерс
– Невозможно.
– Да конечно же возможно. Одного обвинения хватит, чтобы бросить тень на всю вашу натуру. Так обычно и бывает. Девяносто процентов тут – обвинение. Обвинением кто угодно может погубить кого угодно. И люди с удовольствием списывают человека со счетов, сваливают кого-то в кучу развращенных недолюдей. На одну личность меньше. Людей слишком много, мир чересчур люден. Нам дышать нечем, верно? А если некоторых сметем, дышать станет вольготнее. Каждый человек, кого мы выбрасываем, наполняет нам легкие свежим воздухом.
– Вы отвлеклись от темы.
– Не думаю. Вам бы понимать, что и вы сами жертва подобного мышления. Вы обо мне что-то услышали и привезли меня сюда, полностью рассчитывая, что я буду соответствовать вашему представлению о такой выброшенной личности. Но я не выброшенная личность, верно?
– Я пока не знаю.
– Но мы друг друга не ценим, правда же? Людей чересчур много. Слишком много людей в любом данном городе, в любой данной стране. Само собой, и на этой планете слишком много народу, поэтому нам так не терпится выкинуть их как можно больше. Дай нам любой повод – и мы их сотрем.
–
– А если на Земле нас останется всего десять? Что если было бы всего десять человек, из кого выбирать, кто должен помочь заново отстроить цивилизацию после какого-нибудь апокалипсиса?
– Ох господи. Вы к чему клоните?
– Клоню я вот к чему: если бы на Земле осталось десять человек, вы б наверняка не решили, будто я необязателен. Если я боролся с Доном и приглашал детвору к себе домой, вы б нипочем не решили, будто преступления эти настолько непростительны, что меня нужно услать. Я бы все равно пригодился. Вы б со мной поговорили, во всем бы разобрались. Но раз у нас столько людей, никакая личность столько не стоит. Можно выкашивать людей целыми грядками, будто они сорняки. И мы обычно так и поступаем – отталкиваясь от подозрения, косвенных намеков, паранойи. Целые классы людей. Включая и тех, кто смутно связан с педофилией. Их не судят по справедливости, их усылают прочь, а когда они пытаются вернуться, им даже жить нельзя. Они обитают под мостами, в палатках, сбившись вместе.
– Я не знаю, какое отношение это имеет к вам и мальчикам.
– Я не насильник. Вы предполагаете, что всех, кого приводил к себе домой, я намеревался насиловать. Но дело обстояло не так. Точно так же, как не так обстояло дело с вашим намерением заняться сексом с каждой женщиной, кто когда-либо входила к вам в дом. Улики у вас косвенные.
– Но зачем таскать детей к себе домой? Почему не встречаться с ними просто после школы?
– Почему вы не встречаетесь с каждой женщиной, скажем, в парке?
– Потому что я могу хотеть какой-то уединенности.
– Мне тоже уединенности можно?
– Не с детьми.
– Позволительно ли любому взрослому оставаться наедине с любым ребенком?
– Да. Слушайте. Вы доказали то, что собирались там доказывать. И мне наплевать. Теперь вам придется рассказать мне про игру в портного.
– Во что игру?
– Видите? У вас лицо только что напряглось. Вы не думали, что я вспомню. Помните ту мерную ленту?
– Да. Игра в портного тоже была неподобающа.
– Расскажите, что происходило.
– У меня была рулетка, и мы меряли друг другу руки, ноги и плечи.
– Вам не кажется, что это болезнь?
– Это неподобающе.
– Я до сих пор терпеть не могу, если кто-то присаживается со мной рядом на корточки, – сразу вспоминаю, как вы подносите рулетку к моей ноге. Когда люди невдалеке от меня становятся на одно колено, чтобы шнурок себе завязать, я думаю о вас.
– Я не мог быть в этом виноват.
– Да конечно же виноваты в этом вы! Считаете, у меня с этим были трудности до этой вашей блядской игры в портного?
– Ладно, извините меня.
– И все? Вы извиняетесь?
– Я извиняюсь, но скажите мне вот что: я вас трогал?
– Понятия не имею. Допускаю, что да.
– Но вот вы опять за старое. Ваш ум заполняет бреши тем, чего не было. Вы заполняете пробелы тем, что, по вашему допущению, было моими намерениями. Но я вас, детвору, никогда не трогал.
– А хотели, чтобы мы трогали вас.
– И это неправда.
– Вы заставляли нас измерять вам внутренний шов штанины, уебок. Зачем вы заставляли нас измерять вам внутренний шов, если не хотели, чтобы мы трогали вам хер?
– Вы помните, как трогали меня там?
– Нет, но допускаю, что все мы это делали. Помню, я поднял голову, а вы смотрели в потолок, как будто едва сдерживаетесь. Вы собирались спустить.
– Томас, я признаю: когда вы измеряли мне внутренний шов, я немного возбудился, но на самом деле не заставлял никого из вас меня трогать. Я не трогал вас, и вы не трогали меня. Все это в высшей степени неподобающе, да, в этом не может быть сомнений. Но я отчетливо осознавал законность и никаких законов не нарушал. То не было изнасилование. То не была угроза насилия. Я вел себя неподобающе, и потому меня попросили подать в отставку, что я и сделал. И это было соответствующее наказание. Не место мне в школе, было решено, что я должен уйти, и я ушел.
– Поэтому вы отправились этим заниматься в другом месте.
– Нет, не отправился. Прекратили бы вы скакать. Я вам не часть масштабного сюжета. Я – это я. Я – одна личность, и моя история совершенно неповторима. Я не подчиняюсь никакому установленному образу действий. Я не священник, которого тасуют от церкви к церкви, или какой там еще сюжет пустил корни у вас в уме. Меня попросили уйти в отставку, и я ушел – с облегчением.
– Вам стало легче?
– Стало. Оставаться среди всех вас было слишком уж большим соблазном. Но как только я ушел, соблазны пропали.
– Вот в это и впрямь трудно поверить.
– Но вы обязаны в это поверить. Я прикован к свае и говорю вам правду.
– Но она сопротивляется понятиям. Она противоречит всей
