Зеленая гелевая ручка - Элой Морено
Тринадцать часов вдали, тринадцать часов без них.
Сорок минут в пробках, чтобы добраться до дома.
Еще двадцать минут в поисках парковки. Две машины и одно парковочное место – для нее, которая возвращается домой раньше одна. Для нее – моей, своей собственной, нашей нее. Для моей нее, которая теперь даже больше не моя, и поэтому я ухожу.
Я ехал – и помню как сейчас этот равнодушный день – в море криков, гудков клаксонов и смирения по трехполосной автомагистрали. Радио немного скрашивало поездку, вечерняя темнота тут же омрачала ее. Протискиваясь между предупреждающими красными и задними белыми, каждую ночь я пытался выбраться отсюда, не будучи протараненным. Я пересекал проспекты и проезжал маленькие переулки, чтобы доехать до моего квартала, где сразу же начинались поиски. Круг за кругом, улица за улицей, которые я знал наизусть, уголки, которые могли оказаться свободными, машины, занимающие сразу два места, и места, занятые сразу двумя машинами. Я столько раз думал взять и оставить машину прямо на тротуаре или на пешеходном переходе: ну кто будет ходить по ним в это время? Раньше я так никогда не делал: моя совесть и мой карман не позволяли, особенно второе.
Проснувшийся вдруг мотор, мигающие фары, неторопливо идущий человек с ключами в руках подарили надежду. Торможение и разворот в сторону будущего пристанища. Иногда без оглядки, забывая о пешеходах, светофорах и знаках, я на всех парах мчался к месту, которое всего лишь визуально считал своим.
Не знаю, во сколько я приехал в тот понедельник. Помню, как вошел в наш подъезд, выложенный бежевым мрамором, потому что делал так каждый день. Послушные лампы зажигались автоматически. Кругом все уютно и очень удобно. Привычным жестом нажал на серебристую кнопку вызова лифта. Выбрал пятый этаж и, пока поднимался наверх, закрыл глаза, чтобы пальцами угадать цифры, написанные шрифтом Брайля.
Вышел на холодную площадку, также отделанную бежевым мрамором, и через три шага, показавшиеся целой вечностью, добрался до дома.
Помню, что в тот день, как и во многие другие дни, оставил ключи в машине. Позвонил в звонок.
Реби, спокойная и уверенная в своей неприступной крепости, открыла мне дверь.
– Привет, милый, – произнесла она, как обычно, совершенно невыразительным тоном, оставляя на моих губах сухой поцелуй, отрешенный и безразличный. Один из тех, который вам оставляют, не задумываясь, но который заставляет вас задуматься о многом.
Давно в прошлом остались те времена, когда мы нервно считали минуты до встречи в парке, когда наши губы часами не расставались, будто склеенные слюной и дыханием мятной жевательной резинки. Времена, когда мы шептали друг другу на ухо ласковые слова, когда останавливались посреди дороги и, бросая все, переползали на заднее сиденье машины, когда мы кусали губы и пробирались языками в самые потаенные уголки еще незнакомого нам рта. В последнее время, что длилось уже довольно давно, хватало одного сухого поцелуя, чтобы ответить на вопрос: «Ты что, меня больше не любишь?», чтобы оправдать две жизни под одной крышей.
– Я с Карлито иду на кухню, – смиренный голос, хозяйка которого только что подарила мне этот незнакомый поцелуй, гулко раздался в коридоре, исчезая где-то вдали.
В тот понедельник, как и во все остальные дни, я оставил куртку на вешалке, сумку на тумбочке у входа и надежду на пороге. Я вошел на кухню, ожидая получить небольшую компенсацию. На высоком стульчике сидел мой малыш, который пытался прикончить тарелку пюре, из чего бы оно ни было.
– Привет, Карлито! Поцелуйчик? – спросил я.
Я спрашивал себя, в чем разница между этими двумя поцелуями: его и Реби. В каком возрасте поцелуи, которые он дарит мне, превратятся во что-то обыденное и сухое? В какой момент разорвется эта тонкая нить, связывающая два поколения? Узнаю ли я, что в поцелуях Карлито больше нет любви, что они превратились в рутину?
– Дяяяя, – ответил он мне, вставая на ножки прямо на стуле. И ему было все равно, что в ложке было полно еды, ему было все равно, что она выпадет у него из рук и со всем содержимым грохнется на пол. Ему было все равно, потому что не было ничего важнее для него в тот момент, чем поцеловать меня.
– Он почти закончил ужинать, – сказала мне Реби, смиренно собирая разлетевшееся по всему полу пюре. – Давай, Карлито, еще ложечку и в постель!
– Есе лосечку, – отозвался он эхом.
Улыбаясь, Карлито снова сел на свой стул, неохотно проглотил еще две ложки пюре, после чего я отнес его в кровать.
Я уложил его, поцеловал еще раз, обнял, поиграл с его мягкими волосами, погладил по носу, взял за ручки, и всего через десять минут он заснул.
Десять минут, когда я потратил полчаса на поиски черной гелевой ручки. Десять минут, когда на парковку машины ушло почти двадцать.
Но даже десять минут того стоили.
* * *
Реби работает старшим менеджером в магазине одежды в торговом центре. Ее рабочий день начинается в половине десятого утра и заканчивается в восемь вечера. И так с понедельника по пятницу. Утро субботы она также проводит на работе. У нее плавающий график в отношении перерыва на обед, на который ей положено два часа в день. Эти два часа она использует на то, чтобы перекусить чем-нибудь легким и пойти в спортзал – и все это не выходя из здания торгового центра.
Большую часть своей жизни она проводит в сооружении из пяти этажей, трех подвалов и десятков магазинов. Ее мир, как и мой собственный, сокращается постепенно до нескольких квадратных метров. Ее семья – до коллег по работе, которые проводят с ней времени больше, чем я и Карлито вместе взятые.
Уходя с работы, она заезжает домой к моим или к своим родителям и забирает Карлито. Уже дома она купает его, переодевает в пижаму и кормит ужином. Все сама, в полном одиночестве, в ожидании моего приезда, которое в последнее время стало слишком затягиваться.
Но вопреки жизни, вопреки строгому графику, который связывает нас по рукам и ногам, ей по-прежнему удается найти время на то, что когда-то так привлекло меня в ней. Сейчас это все так далеко: пляж, на котором она лежала в своем черном бикини, игры под водой, вечерние мольбы: «Только бы она всегда была со
