История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.) - Иван Васильевич Шмелев
А сейчас в токарне, в темноте, парни занимались только сказками, анекдотами и куревом.
– Федьк! – дай закурить! – спросил Панька.
– Ты вечно на чужбину, надо поменьше петь, да свой иметь, – отчитал его Федька.
– Кольк, дай хоть разок курну!
– Один курнул, да в прорубь мырнул! – под рифму огорошил его Колька.
– Какой ты речистый, столкнул бы тебя с песи нечистый, – отпарировал Санька.
– Какой ты говорок – слизал у матери творог, – вступил в состязание в скороговорках Гришка.
– Хрен тебе в правый глаз, чтобы левый не глядел в Арзамас, – зарифмовано отговорился от него Панька.
– За эти бы речи, целовал бы тебя домовой с печи! – ввернул свое и Степка.
– А за эти словеса измазать бы тебя дегтем из колеса! – не отставая ото всех, проговорил и Панька.
И пошло-поехало, состязание в подковыристых и зарифмованных скороговорках приняли кроме Ваньки Терёхина, все. Выдумкам и словоречениям не было конца, здесь изрекали все, кто чего знал. Говорили наперебой, кто во что горазд. Тут полный разгул фольклора, споров и зубоскальства. Причём, здесь каждый выражался по-своему…
Какое, все-таки, удивительное и неотъемлемое право каждого человека, применять в разговоре, пользоваться в выражениях своим языком. Запрещать и контролировать, между чужого изречения, никто не имеет права (кроме вульгарных слов). И все же, из-за остроты речи и не в меру вольных действий Панька, оборонительно окрысился на Саньку.
– Ты что, шуток не понимаешь? – обратился он к Паньке.
– Смотря, какие шутки? – стараясь урезонить Саньку, проговорил Панька, – Вот у нас, в детстве к примеру, было принято заниматься такими шутками: мы с Ванькой Савельевым, имели удовольствие брызгаться жидким коровьим помётом, причём у нас было в этом занятии больше наслаждения, когда помет еще тёпленький. Так вот, кто сильнее и обильнее обрызгает противника, тот считался чуть-ли не царем! Летним утром, когда только-что прогонят по улице коров в стадо, мы с Ванькой ужё на ногах и отыскивая на лужайке жидкие коровьи «лепешки», мы тут же принимаемся «за дело». Вооружившись увесистыми палками открываем между собой бой, и пойдёт потеха и пойдет лафа! С силой и искусством ударяя палками о кучи, мы старались как можно изряднее разукрасить друг друга этой вонючей жидкостью. Стоило чуть зазеваться, как ты становишься обильно разукрашенным с головы до ног, и лицо и рубаха. Израсходовав весь запас «лепёшек» и «шрапнелей», мы довольные, со смехом, вприпрыжку убегали на озеро отмываться, задорно хохоча от удовольствия. Вот это были, я считаю, шутки, а теперь мы из этого детского возраста выросли и шутки у нас должны быть другого вида.
Но Санька, не внял Панькино изречение, он нахально стал придираться к нему, явно вызывая его на драку. Они взаимно вцепились, по-петушиному ощетинились, яростно расхорохорились. Драться не дерутся, а только сцепившись волтузятся, ломаются, дурачатся, силы пробуют! Тут драка, не драка и игра не игра!
– А вы лучше подеритесь, чем шерахорится-то, – предложил им Колька, явно стараясь их стравить.
Федька Лабин был занят своим делом, он горящую, толстую папиросу марки «Сафо», засунув огнем в рот, напыжив щеки дул. Дым из отверстия папиросы тонкой струёй выходит, как из заводской трубы, еще плотнее наполняя токарню табачным дымом, от которого и так дышать нечем – дым в токарне и так стоит коромыслом.
Маскируясь темнотой, Степка украдкой в сторонке от ребят на ламповый крючок, в шутку, подвесил топор и сказал Ваньке, брату своему
– Ваньк! Пора лампу зажигать, вздуй огонь!
Ванька зажёг лампу, и все увидели подвешенный топор. Взрыв смеха потряс стекла в окнах токарни
– Эх, вот так, кто-то подвёз! Редькой или капустой, не поймёшь, – кисло морщась проговорил Федька, – Ты что-ли, Ваньк! – обрушился на Ваньку Федька.
– Нет, не я, а Стёпка! – с наивностью ответил Ванька. Новый взрыв смеха сорвал осевшую пыль со стёкол токарни.
– Нет, это Ванька, он вчера полредьки съел, из него и прет, словно в брюхе-то пса сгноил, это его вонь-то, – усмехаясь изобличал Стёпка брата Ваньку.
– А ты, пожалуй, со своим носом, везде-то не суйся и не принюхивайся! – отговорился Ванька.
Раз дело дошло до идиотского невежества, то в этом скотском поведении изощрённее, оказался опять-таки Санька Шевирушка. Он, с каким-то дьявольским наслаждением, по-собачьи приподнимая ногу, и отпялив зад, тужась, жилился, с силой выдавливал из себя газы со звуком, распространяя около себя зловоние. Зажжённую спичку он подставлял себе к низу: сероводородные газы вспыхивали, обнимая его штаны синеньким огоньком. Дикого, с захлёбыванием, рыкающего от удовольствия смеху, казалось, не будет конца. Над искусством Саньки производить этот пиротехнический эффект, основанный на невежестве смеялись все. Смеялся сам «фокусник» с поганеньким оскалом зубов, смеялись и остальные парни…
Тот же Санька Шевирушка, способен на невежественные гадости и на улице. Он не постесняясь никого, даже девок, демонстративно может при всех снять штаны и по-свински напакостить. Он даже, считает за высшую степень удовольствия, между мазанок, или просто у забора, наставить ряд «мин» невежества, при неосторожности, на которые могут наткнуться непредусмотрительные люди. Если же, сам минёр увидит, что кто-то нечаянно напоролся на его мины, удовольствия от этого у Саньки появляется, хоть отбавляй, он начинает заливаться смехом наслаждаясь своими невежественно-пакостными проделками. Но вот что удивительно, никто за это свинство Саньку не уймет, никто не укротит его в этих идиотских, диких проказах. Даже наоборот, все стараются, потворствуя, смиряться с этим свинством, поощряя его, покровительственно смеются. И получается, вместо преследования и порицания за невежество – дешёвенькое поощрение!
З.А.Г.С. Колка льда на озере
Зима упорствовала. Конец марта стоял холодным. Ожидая тепла, под окном зябли берёзы и ветлы. Морозы поджимали талую воду, иногда выпадал снежок, но этот снег уже был тот, в котором в народе обычно говорят: «Внук за дедушкой пришёл!». Во второй же половине поста зима сдалась и отступила перед теплом, солнце стало пригревать совсем по-весеннему, ветерок подул с южной стороны, пахнуло на землю теплом, и снег стал таять на глазах. В поле на горе около Рыбакова появилась лысина.
– Сразу видно, что на улице-то смякло, – глядя в окошко заметила бабушка Евлинья.
– А почему ты определила, ведь ты нынче на двор-то не выходила? – заметила ей Любовь Михайловна.
– Без выходу вижу, вон на дороге два мужика, при встрече за руки здороваются, вчера, небось, руки наружу было не высунешь, вон мороз-то какой был, мужики приветствуют только шапками, – наблюдательно ответила бабушка.
По улице ехал гребенщик, он призывно кричал:
– Бабы, кому гребней, гребёнок не надо-ли!
Бабушка второпях, накинув шубу на один рукав, вышла на улицу. Василий Ефимович собравшийся в амбар с большим ключом в руках, увидя мать, жалеючи ее, крикнул:
– Мамк! Что ты выскочила не одевшись как следует, или некогда! Чай тебя
