Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
«Как он убивает... с такими глазами? Отец сказывал: «Ширман – воин опытный. Бывал я с им и на Колыме, и на Индигирке. Раз от десяти вдвоём отбивались... Спина к спине стояли...».
Под солнцем приветливей стали и другие, затужившие по близким казаки. Любим, самый голосистый из всех, завёл песню:
И туда гора, и сюда друга. Между теми, ой, да горами Загоралася заря...– Ой! – нечеловеческим низким и всё-таки мягким голосом подтянул Потап, наклонив над веслом огромную, как ведёрный чугун, голову. Медленно вспухали желваками скулы, вздувались на висках и на шее жилы, а лоб и глаза закрывала свисающая копна волос. Любил петь парень, любил, но стеснялся. А уж если пел, то забывал про всё и дальше согласно и звучно вёл вместе с Любимом:
Ох, не заря там, ох да не зоренька. Вышла на берег девчоночка моя...Теперь и Ширманов не удержался и, подавшись песне навстречу, рванул простуженно гулко, рванул, устыдился столько неуместной громкости, сбавил звук и повёл тихо, тайно, словно нашёптывал девке на завалинке. А тут взвился золотою струной чистый, высокий голос Володея. Песня замерла на мгновение и снова взлетела в заголубевшее поднебесье. И удивлённо замерли прибрежные леса, редко слыхавшие столь складные, стройные звуки.
Река изумлённо откинулась волной к берегам, закачала налитыми плечами.
И туда гора, и сюда друга. А меж теми крутыми горами...Что человек русский без песни! Небо без солнца... ночь без луны. Холодно – греет его песня, темно – путеводной звездой мерцает, безнадёжно – родничок омывает болезную душу, и высветляется кровоточащая душа и золотой пчёлкой устремляется вслед за песней. Пока жива песня – не согнуть россиянина, не сломать. В радости, в беде, в неволе, в походах ратных, как крест на шее, носит он на груди песню. Гайтан с крестом мать надела, подарила родимая земля.
Плыви, судёнышко! Правь, старый кормчий! Под плеск волн, под скрип уключин взбирается по синей нитке реки серый паучок-дощаник. Река на север течёт, парус и вёсла гонят дощаник на юго-запад, против течения, но – по жизни, как и должно идти человеку.
Не смог слиться юг с севером, в человеке прошлое с настоящим слилось. Молодой Фёдор оживал в старом Ширмане, беззаботный ещё не испытавший походных тягот, он легкомысленно отмахивался от тревог видавшего виды казака, не слушал его предостережений. Ширман знал: начнись всё с начала, и вновь повторятся его ошибки, его лихие, отчаянные промахи. Может, не так прихотливо изовьётся судьба, а что она изовьётся-искрутится – несомненно.
Молодость глуха к предостережениям мудрой старости. Какая же она молодость, ежели оглядывается на каждом шагу! Жить вполглаза, вполдыхания человеку вольному не под силу. Наказав себе быть благоразумным, в первом же походе он забывает об этом, а на пиру вспомнит и подымет чашу... за чьё-то благоразумие.
Володей грезил, звал песней Стешку. И та бежала, бежала к нему по зыбким волнам, вот только бурун позади дощаника мешал ей дотянуться до борта. Скорее, скорее! Фёдор, подай ей руку! А Фёдор не видит, не слышит Стешку. У него свои грёзы, как свои у Любима и у Потапа.
Сюда, сюда, Стешка! Сюда, ладушка! Наяву грезя, Володей тянется к ней, тянется и не может дотянуться. Склонив голову к плечу, она откидывается назад, и волна уносит её к Якутску. Спрыгнуть бы, побежать бы за ней, ведь не прикован же он к веслу. Не прикован, а крепко держит... Теперь, пока на ногах, – плавать, ходить, скакать на коне по неведомым землям, служить державе. Стешке – ждать, баюкать сына...
Горят ладони от ещё не притёршегося весла, душа горит от воспоминаний. Кем-то рассказанная сказка всплыла в памяти. Сказка о добром молодце, ходившем за тридевять земель. Ходил молодец за молодильными яблоками для старого царя. Нашёл там девицу красную. Я же ради царя убегаю от Стешки.
Представил царя, почему-то толстым и старым, и цветущую длинноногую Стешку, расхохотался.
– Чо тя, водяной шшекочет? – Любим щёлкнул его в побуревший затылок.
– Он.
– Хлопаешь, паря. Стешка блазнится.
Володей досадливо вскинул плечо: мол, не суй нос в дела чужие. Любим с Потапом эту его привычку знали и потому до крайности не доводили.
– А эть я тоже о ей думал... рву из памяти – корни там.
– Хвалилась кума, когда ночь прошла, – пробурчал Володей и подумал о грядущем Стешкином одиночестве, о таких вот Любимах, молодых и статных, которые будут мять подле окон завалину, наговаривать ласковые слова,
