Валериан Скворцов - Каникулы вне закона
- А вы хотите что-то мне передать от него?
Теперь мы рассмеялись вместе.
Трое за столиком возле стойки посмотрели в нашу сторону и вежливо отвернулись. Константин, подавшись вперед под рюмками в подвесных гнездах над стойкой, что-то говорил им, приложив ладони к меховым отворотам жилетки. Свалявшиеся патлы, разделившись на загривке, свисали вдоль щек, словно уши у спаниеля.
- Вечером в ресторане "Стейк-хауз" я получу документы. Или мне дадут наводку, где я их получу. Понадобится машина либо вернуться в гостиницу, либо съездить до этого за бумагами, а потом, возможно, отвезти все обратно, - сказал я. - Сразу же после этого я улечу первым попавшимся рейсом из этой страны. Усман сможет отвезти меня и в аэропорт?
- Он сможет, - сказала Ляззат. - В десять вечера метрах в двадцати от стоянки перед рестораном, это направо, если выходить из "Стейк-хауза", Усман будет сидеть в своей "копейке". Там не освещено, но идите смело. А мне пора...
Она пододвинула к себе счет за мое второе пиво. Чай там не значился.
- Ну, вот еще! - воскликнул я.
Ляззат подняла обе руки с указательными пальцами крест-накрест. Константин кивнул.
- Не нужно платить, - сказала она. - Будьте моим гостем. Пейте еще, не стесняйтесь. Он столько должен Усману и мне, что никогда не расплатится.
Она уже стояла и величественно ждала, когда я помогу ей вдеть руки в лисий жакет.
- Мы увидимся? - спросил я, чувствуя себя альфонсом.
Ляззат улыбнулась.
- Все-таки вы иностранец, - сказала она. В шубке к ней вернулся имидж дорогой потаскухи.
Такой она и появится сейчас на улице, подумал я с неприязнью.
Константин поторопился, маневрируя между столиками, открыть дверь Ляззат. Он шаркал войлочными подобиями бот, вырезанными из валенок, по цементному полу, почти не поднимая ног. Я вдруг почувствовал, как переохладились мои собственные ноги в дешевых рыночных ботинках.
Стрелки "Раймон Вэйл" показывали шесть тридцать вечера. Время летело птицей. Константин, не спрашивая, принес третий стакан бочкового и поставил его рядом с бумажным свертком, в котором Ляззат оставила мобильный телефон.
Из беседы я отметил для себя главное: она определенно считает сговор Шлайна с теми, кто убирал капитана Усмана с полковничьей должности, состоявшимся. Значит?
Пока ничего не значит, оборвал я собственные догадки и домыслы, но пришедшую на ум аналогию достроил: сговор Шлайна против Шемякина, посланного за документами, тоже мог уже состоятся...
Где же носит треклятого Матье его французский дьявол?
И, вот досада, я забыл передать привет Блюзику-птичке!
3
Хотя к вечеру крепко подморозило, юг сказывался. Даже в январе темнело позднее, чем в Москве. Сумерки ещё тянулись, когда я вышел из "XL", и можно было разглядеть, что деревья на бульваре опушены жухлой листвой, которую не сорвали ветры... Длинные, длинные сумерки.
Наташу, привыкшую в Бангкоке к тому, что сутки делятся поровну и почти без переходов, нервировали зимой бесконечные, а летом белые ночи в России. Однажды в июне у нас под Кимрами вообще не стемнело.
В тот день с утра круто окреп редкий на Волге северо-восточный ветер. К вечеру вспухшую реку, измятые поля и лес накрыл багровый купол, который в считанные минуты сгорел, и небеса окрасились в малахит. Говорили, что это отсветы далекого северного сияния... Собаки выли по всей деревне.
- Смотри-ка, Базилик, - сказала Наташа. - Как страшно! Вот ведь места предки выбирали... И часовой пояс странный... Когда в Азии или Европе день, у нас ночь. И наоборот. Отчего так с нами?
Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы... Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало... Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!
Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал "падение морали" на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам... Я припомнил и забубнил:
- Индульгенция пленария*)! Индульгенция пленария! Индульгенция... И раз, и два, левой-правой... Индульгенция пленария! Валеант курэ*)! И раз, и два, левой-правой... Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!
Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения "Брен" гулял по плечам с одного фланга на другой или вдоль колонны в зависимости от построения. Десятикилограммовую машину таскали с собой за эффективность. Когда посреди рисовых чеков появлялись островки бамбуковых зарослей, рожком в двадцать патронов состригались и заросли, и островки, и возможные засады.
- Валеант курэ, валеант курэ! - бормотал я себе под нос, вышибая ударами пяток по мерзлому асфальту посторонние мысли из головы. Наверное, я начинал трогаться умом. Понимание этого было признаком восстановления душевного равновесия.
На ресторан "Стейк-хауз" меня вывели из черной, безлюдной и обледенелой улицы Кунаева гирлянды неоновой рекламы. Оранжевый ковбой размахивал синим арканом на горбившейся в прыжке зеленой лошадке, отражаясь в лакированных крышах дорогих автомобилей у входа. Этот вход оказался сейфовой дверью, встроенной в утепленный ангар. Возможно, что и армейский. Во всяком случае, такие, правда, не утепленные, мы собирали после парашютной высадки.
Едва я отпустил квадратную кнопку с надписью "Надавите", мелодия "Мое имение - голубые небеса" пролилась в мою измученную душу, иначе и не сказать, из стальной створки, приоткрытой привратником в галунной пиджачной паре.
- Пустите в рай, - сказал я. - У вас, что же, живая музыка?
Створка отошла больше.
- У нас дорого, - сказал привратник моему полупальто, кепке, шарфу и дешевым ботинкам.
Молодое курносое скуластое лицо. Типичный прапор. Из подхалимских побуждений захотелось спросить, в каком звании он служит в коммерческих вооруженных силах, приняв вторую присягу.
Я сунул ему сотенную.
Рай на земле обставили частоколом из калиброванного светлого бревна, обструганного поверху, словно карандаши. Амбразура в раздевалку. Воротца в бар. Узкий проход в зал, достаточно длинный, чтобы непрошеному гостю погибнуть под стрелами воинов, которых на бревенчатых лакированных башенках заменили мониторами с плоским экраном. На всех, воспитанно глядя на публику, Дюк Эллингтон давил клавиши пианино на фоне своего оркестра. Объемное звучание обеспечивали динамики, вделанные в частокол.
Нужного человека я увидел, когда казашка без юбки, в клетчатом передничке поверх колготок, почти без лифчика и в ковбойской шляпе вела меня к столику. Заросший бородой сутулый джентльмен европейской внешности, привстав со стула, тщательно вдавливал долларовую купюру в трусики тяжеловатой танцовщицы, делавшей тур между столиков. Вряд ли она была казашкой. Скорее, кореянкой. И в ней чувствовался стиль. Даже теперь, когда ей приходилось растягивать темп пританцовывания на два, а может, и три такта, приноравливаясь к смаковавшему момент клиенту. Клиента ублажал застольем сидевший рядом огромный, снисходительно улыбавшийся казах в шерстяном пуловере. Синеватая глыбина льда с вмерзшей в ней бутылкой "столичной" оплывала в хрустальном блюде среди тарелок со снедью.
Ресторан почти пустовал. Я выбрал столик у подиума, на который убежала танцовщица. Она крутанулась вокруг хромированной штанги и рассчитанно, будто покойный Дюк для неё играл в живую, с последним аккордом исчезла, сдувая с ладошки воздушные поцелуйчики сутулому. Парочка европеек-близняшек топлесс, различавшихся цветом матерчатых треугольников ниже пупочков, выскочила на смену и, хотя заиграли блюз "Ангельские глазки", глаза бы мои на них не смотрели. Вряд ли это был танец, скорее упражнения для тазобедренного сустава. К тому же для блюза они казались тощими. Менеджеру следовало бы выпускать лоснящуюся мулатку после казашки-кореянки.
Она оказалась единственной "местной" в конюшне, прошедшей через подиум, пока я наслаждался бочковым бельгийским и толстоватым стейком по-аргентински с овощным гарниром. Повертев зубочистку у губ, я неторопливо сделал её острием едва приметные проколы под тремя цифрами серийного номера на банкноте в сто тенге. Семерка, затем следующая цифра минус два, то есть первая же пятерка среди идущих потом, и снова минус два, то есть ближайшая тройка, ну и так далее, пока тянулся серийный номер казначейства. Пароль называется "Все время минус", а сколько именно минус - один, два или три решаете, исходя из номерных длиннот на купюре, передаваемой мороженщице, или железнодорожного билета, предъявляемого контролеру, или другой казенной бумажки, включая загранпаспорт, на котором пограничник ставит штемпель. Мороженщица, контролер и пограничник, нащупав наколы на "визитке", либо выходят на контакт, если за ними "чисто", либо не отзываются.
