Михаил Волконский - Вязниковский самодур
Гурлову так хотелось, чтобы это случилось, что он верил, что это будет. Он не мог бы дожить до завтрашнего дня, если бы не верил этому.
А до завтрашнего дня приходилось прожить бесконечно длинную ночь. Спать же он не мог. А завтра что? Завтра он пойдет чуть свет к Чаковнину и обсудит все с ним. Может быть, они даже предпримут что-нибудь завтра же вечером.
И долго ворочался Гурлов на узкой и жесткой постели, которую устроил ему Прохор Саввич в своей каморке.
Но молодость и усталость взяли свое, Сергей Алексеевич заснул под утро тяжелым и крепким сном без сновидений.
Наутро разбудил его Прохор Саввич.
Они выпили сбитню с ситником, и Гурлов отправился во флигель по поручению Прохора Саввича, который исправлял парик одному из гостей. Гурлов понес этот парик во флигель, а потом зашел в комнату, где жили Чаковнин и Труворов.
— Ну, господин мой добрый, — встретил его Чаковнин, — главное у нас есть — средства.
— Какие средства? — переспросил Гурлов.
— Деньги, вот они! Никита Игнатьевич пожертвовал нам свой великолепный кафтан, — и Чаковнин показал на лежавший на стуле кафтан Труворова. — Ежели мы продадим его, то хватит и попу заплатить, и там какие расходы нужны будут, на все хватит.
Гурлов поглядел с благодарностью на Труворова и проговорил только:
— Спасибо вам!
Труворов махнул рукою. Он брился пред зеркалом и, казалось, был очень увлечен этим занятием, чтобы не обрезаться.
— Ну, что ж? Вчера виделись? — спросил Чаковнин, знавший о том, что вчера Гурлов должен был причесывать Машу.
— Виделись, — с улыбкой счастья ответил Гурлов.
— Это вы ее причесали так без пудры?
— Нет! Это Прохор Саввич. Это случайно вышло. Мы не поспели.
— Случайно, да хорошо. Ну, вот что, государь мой! Теперь я так намереваюсь поступить: следующий раз, как вы пойдете причесывать ее, вы ее как-нибудь, хотя переодетой, выведите на двор, где обыкновенно стоят кареты, а я уж там буду ждать вас с экипажем, на тройке, все готово будет… Прямо и отвезем вам под венец. Свидетелями венчания буду я, да вот Никита Игнатьевич. Никита Игнатьевич, вы согласны на это, одобряете?
— Мм… мм… — промычал Труворов, подложивший язык под щеку, чтобы выпятить ее.
Гурлов вопросительно посмотрел на Чаковнина.
— Это он одобряет, значит! — успокоительно произнес тот. — А обвенчаетесь — прямо в Петербург. Там, в случае чего, похлопочем… У вас родственники есть где-нибудь?
— Нигде нет.
— Ну, ничего, свет не без добрых людей.
— А вот Прохор Саввич советует подождать, — сказал с усмешкой Гурлов, когда упомянули про добрых людей.
— Странный это человек! — проговорил Чаковнин. — Вчера я подивился на него за ужином…
— А что? — спросил Гурлов.
— Да, вот… — и Чаковнин рассказал о вчерашнем происшествии с кубком.
XXVIII
Князь Гурий Львович проснулся и встал в отвратительном состоянии духа. Разбитый кубок не давал ему покоя. Все было бы хорошо, кабы не этот разбитый кубок!.. И князь с утра искал, к кому бы придраться, и первым пострадал лакей, подавший ему кофе: он был «отослан на конюшню» за то, что чашка криво стояла на подносе.
Каравай-Батынский вплоть до завтрака провел время у себя.
Завтрак тоже не принес ему облегчения, хотя он и старался, по своему обыкновению, отогнать от себя во время еды всякие дурные мысли.
Удалившись снова к себе в кабинет, он попробовал было заснуть, но сон не шел к нему. Князь долго ворочался на софе и наконец совсем поднялся, как раз в тот момент, когда возле дома послышались колокольчики.
Кабинет князя, огромная комната, выходил окнами на три стороны дома: в сад, на главный подъезд и на двор, так что князь мог, не выходя оттуда, наблюдать за тем, что делалось и происходило кругом.
В окно увидел он, как въехали на двор две тройки. Это секретарь вернулся из города и привез с собой судейских.
Князь обрадовался возвращению секретаря. По крайней мере, теперь было кого изводить. Он был почти уверен, что, несмотря на точные, как думал он, указания, данные им относительно Гурлова, секретарь, по своей глупости, не захватил его, — он считал вполне искренне Савельева дураком.
Как только тот подъехал, князь позвонил и велел немедленно позвать к себе секретаря, как тот был, прямо с дороги.
Савельев, знавший все обычаи Каравай-Батынского, сразу почувствовал, к чему идет дело: не избежать ему нового издевательства над собою! Но делать было нечего, надо было идти.
— Что? Не в духах, видно? — спросил только Созонт Яковлевич.
— И не говорите! — махнул рукой камердинер. — С утра бурлит… Кубок вчера разбили…
Савельев быстро направился в кабинет.
— Здравствуйте, Созонт Яковлевич, — встретил его князь с ужимочкой. — Как съездить изволили? Гурлова, конечно, не захватили?
— Нельзя было, ваше сиятельство.
— Нельзя? — крикнул князь, искавший повода излить гнев свой. — Нельзя, когда я тебе дал точные указания? Нельзя потому, что ты — дурак, дурак и больше ничего… Нельзя, когда я тебе ясно написал, что он под видом мужика в город явится?
— Да ведь мало ли мужиков заставу проходит! — сказал секретарь.
— А ты сделай так, чтобы осмотрели каждого. На что ты сюда ко мне судейскую челядь повез?
— На всякий случай, ваше сиятельство.
— На всякий случай? Какой такой случай может быть здесь у меня? Ну, а в городе купил кого следует?
— Все подарки розданы, и теперь будьте покойны, ваше сиятельство.
— А что мне быть покойным, когда одни дураки вокруг меня? Ты только и годишься на то, чтобы взятки давать и меня надувать.
— То есть как пред истинным… — начал было Созонт Яковлевич.
— Не божись, все равно не поверю! Знаю, что половину себе в карман тащишь. А и погоню ж я тебя, Созонт, что ты тогда запоешь?
— Воля вашего сиятельства!
— Знаю, что моя воля. Да только жаль мне тебя, дурака. Где ты такое место, как у меня, сыщешь? Кто тебе позволит так обкрадывать себя, как я? У меня-то хватит денег и на твое воровство. Пусть! А дурак ты и мошенник, так это верно. И за то я и плачу тебе, и воровать позволяю, чтобы говорить тебе это. Понял? А Гурлова все-таки мне сыскать… Я этого дела не оставлю так. Так ты и знай это! Иначе прямо сгною, если Гурлов у меня отыскан не будет.
— Я докладывал вашему сиятельству письменно, что господин Чаковнин… — начал было Савельев.
— Господин Чаковнин был на постоялом дворе для того, чтобы узнать, куда поедет Гурлов, и сообщить об этом мне…
— Так чего ж он сам-то не привез с постоялого двора сюда Гурлова, если радел об интересах вашего сиятельства?
— Да, правда, отчего ж он не привез? — сказал князь, но сейчас же добавил: — Опять ты дурак! Как же мог он привезти, если ты не сделал того же? Ведь ты Гурлова на том же дворе видел? Чего же ты не привез?
— Да они вдвоем с Чаковниным были, а у того силы на десятерых хватит. Мне и с моими людьми не было бы возможности справиться с ними, если бы я начал что, а господину Чаковнину было простое дело забрать молодца, да и привезти…
Князь задумался.
— Хоть ты и дурак, — проговорил он погодя, — а рассуждать можешь. Я спрошу у господина Чаковнина, почему он в самом деле, если радел о моих интересах, не взял этого Гурлова и не привез ко мне. Ну, а теперь ступай и почистись с дороги. Душа у тебя так грязна, что все равно не отмыть — ну, а хоть по внешности стань почище…
Савельев, крепко стиснув зубы, повернулся и вышел, едва удержавшись от того, чтобы не хлопнуть дверью.
— Ну, погоди ж ты! — процедил он по адресу князя. — Придет время — вспомнишь ты все это! Сам торопишь — не выдержу я. Вот что!..
Он ненавидел Каравай-Батынского всей душою.
XXIX
Каравай-Батынский почувствовал себя немного легче после разговора с секретарем. Он это называл «высказаться», то есть вылить в словах свою злобу.
К обеду он вышел веселее и, покушав, пришел окончательно в доброе расположение духа.
Он решил, что после обеда отправится к своей новой актрисе Маше, к которой не заходил с самого того достопамятного дня, когда Гурлов запустил в него канделяброй.
Несмотря на свой толстый живот, оттопыренные губы, обрюзгшие щеки, наконец, даже несмотря на свои годы, князь воображал себя еще красавцем, способным победить, если захочет, любую женщину. Он всегда был волен и слегка дерзок в обращении с женщинами, но знал секрет меры этой дерзости, которую позволял себе лишь настолько, насколько могло это нравиться им. Поэтому он имел успех в молодости, хотя никогда особенной красотой не отличался, но был лишь, что называется, молодец. С годами эта молодцеватость, конечно, исчезла. Князь опустился, постарел, ожирел, благодаря распущенной, роскошной жизни, состарился раньше времени, но все еще воображал себя прежним победителем.
