Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе !
- Она никогда не бывает высокой, - возразил Кирюшкин. - Нет такого прейскуранта, Серега. Ты, конечно, прав, Белку не вернешь и что станция ходуном ходит - правда, а не думаешь ли, что в конце концов все склеится и будет покрепче, чем было?
- Вот это поворот! - Семенов с интересом посмотрел на Кирюшкина. - Каким же образом?
- А таким. Считай, что Вениамин вскрыл нарыв - и больному полегчало. Выздоравливает больной, так-то!
Семенов присвистнул.
- Пургу разбудишь, свистун!.. Вчера я был дежурный и таскал ему еду, как официант. Если две недели назад волком смотрел, то вчера - "спасибо, дядя Вася" и на глазах слезы.
- Разжалобил? - усмехнулся Семенов.
- А ты не язви. Я с ним долго говорил, он не конченый. Да погоди рукой махать, я побольше тебя и видел таких и судил! Помнишь Бугримова Петра? Хотя нет, ты его не знал, до тебя дело было. Он мне Машу простить не мог, сам на нее виды имел. Я снарядил упряжку на охоту, а он втихаря из моего карабина обойму вытащил, чтоб я зря съездил. Однако вместо оленей мишка голодный попался, только собаки и выручили. Месяц Петра на бойкоте держали, зато потом какой парень был!
- Не подбивай клинья, дядя Вася. Бугримов одному тебе мстил, а Осокин, это ты сам сказал, всему коллективу в душу плюнул.
- Согласен. И все же подумай, поговори с ребятами и с ним самим. Нет такого подлеца, из которого нельзя было бы сделать человека. Он не весь прогнил, верхушка только чуточку занялась, это я тебе точно говорю. Мучается он, страдает, а из страдания человек может выйти либо навсегда озлобленным, либо очищенным - это не я придумал, так в жизни бывает.
Семенов покачал головой.
- Эх, дядя Вася, очень любим мы сначала казнить, потом миловать, восхищаясь собственной сердобольностью. Только боком нам выходит такая доброта! Ты говоришь: мучается, страдает. А спроси самого себя: страдал бы он, если б не его, а невиновного Филатова осудили на бойкот? Мучился бы угрызениями совести? Не верю я в быстрые раскаяния, дядя Вася, в них больше игры на публику. Да ты пойми, не потому он раскаивается, что Белку убил и на Филатова хотел свалить, а потому, что через месяц полеты начнутся и он боится, что я выгоню его со станции с волчьим билетом!
- Знаю, что хочешь выгнать, - кивнул Кирюшкин, - потому и затеял этот разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге - и нет человека. Много я таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей.
- Подумаю, - миролюбиво согласился Семенов. - Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, когда-то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз-два и обчелся. Одного заразит, другого - и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет?
Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением прочитал:
Отец-командир
Ненавидит задир.
А любит: Белова,
Бармина удалого
И помаленьку
Дугина Женьку.
- Вениамин обронил, - с легкой грустью сказал Кирюшкин. - Ты ничего не видел, обещаешь?
- Пусть сочиняет на здоровье, - засмеялся Семенов, - за справедливость бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были и "довожу до вашего сведения" с подписью, а вот эпиграмма впервые.
- Он не только эпиграммы, - оживился Кирюшкин. - Ты вот на него ворчишь, а он талант!
- Что ты говоришь? - деланно удивился Семенов.
- А то, что слышишь. - Кирюшкин вытащил из-под нар чемодан, открыл его и достал листок. - Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул - кто-то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу - забился Вениамин в угол и чего-то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне - листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри.
На листке было написано: "Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю". И далее следовали стихи:
НЕИЗВЕСТНОМУ
Арктический остров невзрачный,
Клубится туман, словно пар,
На скалах суровых и мрачных
Волнуется птичий базар.
Построили станцию люди,
Зимуют, воюют с пургой,
О солнце, о бабах тоскуют,
Мечтают вернуться домой.
О нем почему-то забыли.
Остался он здесь навсегда.
Уныло звенит на могиле
Из старой жестянки звезда.
А время надгробие точит,
Уж имя его не прочесть...
Торжественно море грохочет
В его безымянную честь.
Зачем он на Север стремился?
Учился, работал, как зверь?
Замерз, утонул иль разбился
Никто не ответит теперь.
На станции лают собаки
И будни бегут чередой.
Сухие полярные маки
Склонились над этой звездой.
- Ну? - нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. - Поэт!
Семенов все-таки улыбнулся:
- Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.
- Но как написал, со слезой! Голова-то какая!
Семенов все-таки улыбнулся.
- Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.
- Женька твой и таких не напишет. - Кирюшкин сложил листок.
Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.
- Дался тебе Женька! - весело сказал он. - И пусть не напишет, он мне в дизельной больше нужен. Ладно, сдаюсь, дядя Вася, пошли обедать.
- С первым же самолетом Марии пошлю, она лучше некоторых поймет...
Послышались частые, тревожные удары гонга, чьи-то возгласы, крики.
Семенов метнулся к выходу, Кирюшкин за ним.
Над дизельной полыхало пламя. ОГОНЬ И ВОДА
"В тринадцать часов по местному времени в десяти метрах от радиостанции прошла трещина, и мачта антенны сорвалась с растяжек. При падении мачта замкнула электропровода и повредила кабель, протянутый к домику ионосфериста. Реле оборотов дизеля не сработало, и двигатель "пошел в разнос". При разрыве осколками пробило топливные баки..."
Семенов по старой привычке почесал ручкой подбородок и едва не проткнул громадный волдырь. Саша обрызгал ему лицо специальным аэрозолем, но боль не унималась, в глазах резало, и Семенов запоздало пожалел, что не послушал Кирюшкина и не положил на обожженные места разваренный чай. Ладно, грех ныть, Филатов - тот обжег руку чуть не до костей. И вообще все могло быть еще хуже, спасибо, что глаза видят (это самое главное), ноги ходят и руки послушны, промедли он тогда у дизельной секунд десять - и еще неизвестно, кто писал бы эту объяснительную. Все-таки жив, голова работает, глаза...
Самоутешение, однако, было надуманным, явно вымученным, и Семенов с той же тяжестью на душе вновь взялся за ручку. Из института уже прибыли три грозные радиограммы, и в каждой: "... немедленно... незамедлительно... безотлагательно", - подробностей требуют. Нет уж, с подробностями торопиться нельзя, везде есть такие любознательные голубчики, что ухватятся за недостаточно продуманное слово и будут жилы тянуть, пока самим не надоест. И ребят под удар поставишь и себя под монастырь подведешь. "Надо было предусмотреть! Начальник должен предвидеть!.." Попробуй, предусмотри, в каком месте лед лопнет. На метр, на один только метр разошлась трещина - и тут же заторосилась, нет ее! А дело свое поганое сделала...
Страшная штука - огонь, ничего другого так не опасался Семенов в своей полярной жизни. Лучший друг человека и его злейший враг - огонь... На Востоке, когда морозы переваливали за восемьдесят, снился ему один и тот же навязчивый сон - брошенный тлеющий окурок; просыпался тогда в холодном поту, вставал и обходил помещение. На любой другой станции сгорит домик - перейдешь в другой, на любой станции, кроме Востока, там пожар - верная гибель. Саша и Андрей пошушукались, спелись и нашли для свихнувшегося начальника лекарство: ночным дежурным по станции назначать некурящего. Наверное, и в самом деле заглянули в темную дыру подсознания - кончились те сны...
Семенов встал, заглянул в зеркало - на него смотрел незнакомый ему человек с перекошенным, в волдырях, лицом, которое отнюдь не украшали обгоревшие ресницы и брови. Хорош! Родная мать не признает... Сочинять объяснительную записку решительно не хотелось - подождут, ничего не случится, столь ответственные вещи нужно делать на свежую голову. О, том, чтобы лечь в постель, он и думать боялся: коснешься лицом подушки - от боли до потолка взовьешься. Решил попытаться заснуть в кресле, которое Белов подарил, уселся поглубже, к мягкой его спинке осторожно прислонил затылок и прикрыл глаза.
Льдина горела.
Сначала вспыхнула дизельная. Промасленная и просоляренная, она пылала весело и страшно изогнувшимся под ветром факелом. И в первое мгновение Семенов никак не мог понять, то ли трещат ее стены, то ли это треск лопающегося льда. Но времени размышлять у него не было, так как на данную секунду главной опасностью были бочки, одни с соляром, другие с бензином, составленные у правой стены дизельной. Не раздумывая, он шагнул в озерко и по бедра в ледяной воде бросился туда.
