Николай Горбачев - Ракеты и подснежники
С утра в кабинах распахиваются двери, дневной свет заполняет все, куда целую неделю ему запрещалось заглядывать. Выдвигаются из шкафов блоки, солдаты ветошью протирают каждую лампу, деталь, другие -- контролируют, замеряют приборами параметры. Скибе, как лучшему оператору, поручаю и простейшие подстройки аппаратуры. Ему лестно это доверие. Он весь цветет, светится довольной улыбкой.
-- Пульсации питающих напряжений в норме, товарищ лейтенант, --докладывает он, оторвавшись от вольтметра и сделав подсчет на бумажке. --Нестабильность два и одна десятая процента. Посмотрим журнал... Железно! Уход с прошлого раза на одну десятую.
-- Запишите показания в журнал, -- разрешаю я.
Втайне надеюсь, что пройдет немного времени, и Скиба сдаст на первый класс, станет моим настоящим помощником. Радуюсь и другому. У Селезнева замечаю зависть к товарищу, хотя он и тщательно ее скрывает. В дни регламентов, оказывается, он больше наскакивает на Скибу. Ну что ж, только на пользу обоим, если зависть здоровая, хорошая. А это, наверное, так. Они сейчас у крайнего шкафа. Скиба то и дело нагибается, что-то крутит.
- Так... -- вдруг произносит Селезнев, крякнув со значением. -- Крутишь и даже не смотришь. А если вместо шлица угодишь пальцем в небо? За Демушкиным хочешь? Но она, костлявая, редко косу отводит...
-- Ученого учить -- только портить, -- отмахивается Скиба, почти вплотную подставив лицо к вольтметру и продолжая вслепую крутить шлиц в выдвинутом блоке.
-- Ах да! Забыл! -- Зеленые глаза Селезнева стянулись в щелочки. -- Без пяти минут оператор первого класса. Куда уж тут раку с клешней, вороне с песней! -- иронически протянул он и, перекинув в руках пук ветоши, отошел к своему шкафу. Скиба всего на секунду оторвал взгляд от прибора, ощерился, промолчал. Но уже крутить стал, посматривая на руку.
Однако этой стычкой дело не обошлось. Позднее разгорелся "ученый" спор. Повод дал оператор Елисеев. Он любил раздумывать вслух и на этот раз, держа перед глазами радиолампу, извлеченную из гнезда, проговорил:
-- Нет, не может быть, чтоб выходной это усилитель...
-- Точно, нет! -- уверенно сказал Скиба, мельком взглянув на пустое гнездо в блоке. -- И сомневаться нечего.
-- Ну, бакалавр врательных наук! -- с чувством протянул Селезнев. --Чистый! Я-то было уже молиться на тебя... А ты не знанием, так самолюбием берешь. Елисеев прав: выходной и есть.
На лице Скибы отразилось беспокойство.
-- Как выходной?
-- Так мне захотелось...
-- Ничего подобного!
-- Все подобно...
Они стали говорить негромко, ровно, -- видно, не хотели привлекать внимания. А меня разобрало любопытство: кто окажется прав? Операторы тоже наблюдали за происходящим. Виновник спора Елисеев в недоумении поворачивал голову от одного к другому.
Селезнев уже распалился, наседал на товарища:
-- А я говорю так! Давай посмотрим схему!
-- Давай.
Над передвижным столиком склонились и обступившие спорщиков операторы, виднелись только коротко стриженные затылки. Но вот первой поднялась голова Скибы, потом -- руки:
-- Чур, сдаюсь! Твоя взяла, -- сказал он со спокойной улыбкой.
Селезнев торжествовал победу. Подмигнув солдатам, он с достоинством сказал:
-- Тоже не лапти, не из лыка плетены.
"Э-э, и тебе самолюбия не занимать! Сам можешь поделиться с кем угодно", -- подумал я. Однако в душе остался доволен исходом спора.
В график мы укладывались. Возможно, даже шли на полчаса впереди. После перерыва предстояли совместные с Пономаревым проверки. Мы к ним уже были готовы, а Юрка еще ни разу не заглянул, не напомнил, по обыкновению: "Копаетесь? Черепаху в помощь прислать?" Неужели опять у него какая-нибудь запарка?
Когда объявили перерыв, за мной зашел лейтенант Орехов, поморгал белесыми ресницами, покрутился возле шкафов, коротко повздыхал. Он вынашивал надежду оставить свою, как говорил, "защитную аппаратуру" и перейти ко мне в помощники. Подполковник Андронов пока отказал ему: "Рано. Послужите еще на своей". Орехов -- невысокий, с женским округлым подбородком, с таким же светлым, белесым, как и ресницы, пушком на верхней губе. Мне нравились его немногословие, застенчивость -- помощником он был бы неплохим, -- и в свободное время я посвящал его в тайны работы офицера наведения: авось придет время -- командир согласится.
Мы вышли из кабины. Офицеры уже курили. Здесь же был и Юрка Пономарев. Значит, ничего не случилось, иначе не появился бы в курилке. Он сидел на скамейке. Наверное продолжая начатый разговор, сказал в раздумье:
-- Умный человек придумал регламенты! И ведь разложить так все по полочкам! Проверяй и подстраивай, Пономарев. Через один срок вот эти параметры, через другой -- те, и у твоих передатчиков с приемниками будет все в ажуре... Есть умные люди! -- Юрка качнул головой.
Неравнодушный к регламентам, Юрка не первый раз высказывался так -- об этом все уже знали.
У Буланкина появилась снисходительная усмешка.
-- Нашел удивительное! -- Он пожал плечами. -- До Адама все это существовало. На всякой мало-мальски сложной технике -- регламенты. В авиации, например. А ракетная техника по сравнению с ней -- безусый юнец. Так что для твоих передатчиков и приемников -- это уже цельностянуто. Знаем, как делается!..
Юрка с минуту пристально смотрит на него.
-- "Знаем..." "Цельностянуто..." "А первоет, -- спрашивала Скотинина Тришку-портного, -- у кого учился?" И тебя вот спрашиваю...
Буланкин промолчал, и Юрка уже спокойнее продолжал:
-- То-то... Охаивать проще, чем пареную репу есть. А ведь и твои идеи в инструкциях живут. Забыл? В прошлом году соседи сделали несколько предложений, у тебя нашлось одно -- послали в Москву. Там на них как на дельные посмотрели, в инструкции дополнения внесли. Спасибо сказали. Радоваться надо...
-- Радовался Тишка, что порвали пальтишко, -- отозвался Буланкин.
Казалось, разгорится ссора: Юрка посерел, кожа натянулась на скулах, а когда он резко разогнул спину -- глаза налились густой недоброй синевой. Но, против ожидания, он только выдавил:
-- Умничаешь, друг...
-- Чего же не умничать? -- философски заметил техник-лейтенант Рясцов. -- Справедливее всего бог разделил людям ум, ибо на отсутствие оного еще никто не жаловался. Вот и...
-- Точно, умничать он мастер, а вот совестью при дележке его обидели!
Мы обернулись на голос. Ивашкин... Но таким его я никогда еще не видел: лицо напряженно-красное, веснушки на переносице будто растворились, полные губы нервно кривились, в глазах -- сердитые искры. Повернув голову, Буланкин выжидательно смотрел на него.
-- Почему ты не выполняешь инструкцию, Буланкин? Почему параметры выставляешь не в номинал, а только в границы допуска? Не хочешь возиться? Проверил, в допуске и -- ладно? -- Голос у Ивашкина от волнения осип. -- Я все терялся, ломал голову: что такое? Длительность то уйдет, то нет. Подстраивал все время. Откуда такое непостоянство? Теперь стало ясно. Но подводишь не меня, не Андронова с Полозовым -- всех! Ведь так, когда понадобится стрелять, возможны большие ошибки, а то и промах. Ракетой в белый свет, как в копеечку... Но самолет-то может лететь с атомной или водородной штукой...
-- А в чем дело? -- спросил Буланкин.
-- В чем? Азбучная истина. В том, что твоя аппаратура связана с моей да и с другими. А конкретно: длительность... зависит от... Ты ее не выставлял в номинал.
Ивашкин, видно, накалился основательно. Техники настороженно слушали разговор. Юрка так и застыл, выпрямившись на скамейке, изломив брови. То, о чем поведал Ивашкин, было действительно недопустимым, возмутительным. Естественный процесс: Буланкин и к технике стал относиться спустя рукава. Но доказать трудно. Формально никакая комиссия не придерется к Буланкину: параметр в допуске... Должно быть, Буланкин сознавал свою неуязвимость, сидел невозмутимо, притопывая ногами под скамейкой, даже скалился.
-- Не выставлял, -- подтвердил он спокойно. -- У меня этот параметр держится железно в допуске. Чего его трогать? А что у тебя там делается, пусть твоя и болит голова. Не вали на здоровую.
-- Здоровая! Да ты понимаешь или нет? Когда у тебя параметр на пределе допуска, мой уже летит к черту. Понял?
Буланкин повернулся к Ивашкину.
-- Собственно, чего тебе надо? -- спросил он с плохо скрытой холодностью. -- Откуда тебе это известно? Сорока на хвосте принесла?
-- Верблюд на ухо шепнул! Ты, говорит, посмотри: не у него ли? Ну и посмотрел, проверил... И поставил в номинал.
-- Совать нос -- рискованно, можно потерять его, -- сверкнул глазами Буланкин. -- Понял?
-- Нет, не понял одного: когда перестанешь безобразничать? А еще так сделаешь, не оставлю даром!
Он повернулся, пошел к кабинам.
Да, Андрей Ивашкин, тихий и вдумчивый... Не только, выходит, умеет незаметно, спокойно возиться у своей аппаратуры, терпеливо сносить домашние невзгоды. Правду говорят: чтобы узнать человека, не один котел каши надо с ним съесть. Должно быть, и для всех эта решимость Ивашкина явилась полной неожиданностью. Даже для самого Буланкина: он сидел понурив голову, закусив нижнюю губу.
