Ал Малышкин - Люди из захолустья
Пронестись бы без останову, не видеть ее, замогильную, роскошную когда-то зарю - Сызрань... Теперь Журкину шел пятый десяток, старше отца стал, и борода выросла гуще отцовой, а так и не добился в жизни спокойного и сладкого куска. И вот на пятом десятке - никак не думал - опять сызнова поднимать разоренную жизнь и сызнова, с обносившимися уже силами, пускаться в скитанья... Сызрань близилась, в вагоне увязывали узлы, застегивались, гремели чайниками.
Петр, нахмурившись, спросил соседа-паренька:
- Тебя, говоришь, Тишкой звать?
- Тишкой...
- На, держи чайник. Сейчас в Сызрани за кипятком слетаешь.
Тишка растерянно взял всунутую ему в пальцы жестяную ручку. Выйти из вагона в путаницу неведомо какого места и, может быть, потеряться там от поезда...
- Дяденька, да я не знаю, куда, я заплутаюсь.
- Ну-ну, заплутаюсь! Тебе сколько годов-то?
Тишке оказалось восемнадцать. Петр со строгой снисходительностью, как хозяин, расспросил, кто он такой, куда едет. Тишка, оробело держа чайник, ответил, что сами-то они с матерью из Лунинского района, а жил он в пастухах, а потом в работниках в селе Засечном, у мужика Игната Коновалова. "Лунинский район - это от нашего, Мшанского района недалеко, значит земляки". А теперь, как у дяди Игната отобрали все и самого угнали неизвестно куда, кормиться стало негде, и люди посоветовали, что лучше, чем куски собирать, ехать надо на стройку. Вот он и поехал.
- На какую стройку-то? - спросил Журкин.
Тишка назвал: на Красногорскую. Это была та же, на которую налаживали и Журкин с Петром, - самая большая стройка на Урале, о ней гремели все газеты. От общего сочувствия Тишка разгорячел и сам уже осмелился спросить у Петра, правда ли все, что про эту стройку люди говорят.
- Раз едем вместе, ты за нас держись, - важно ответил Петр и тут же сообщнически подмигнул зачем-то бесчувственному гражданину в каракулях. - За нами, оголец, не пропадешь.
Тишке и самому хотелось уцепиться в дороге за кого-нибудь поопытнее, постарше; тревожно ехалось одному: а что-то будет еще дальше, за тысячи мерзлых верст? И Тишке поверилось, что правда, за таким, как Петр, не пропадешь, знающий и пройдошный человек, нахальный к чужим, а своего не выдаст, выручит. Надо было ему угодить... Вагон, разболтавшись, стрелял с пути на путь. Приволжье обступало кругом горизонтами, сугробами, домами; дальше Самара, а еще дальше невиданные лютые горы - Урал. Тишка для верности надел на себя суму, в которую мать положила ему для смены белую, в черный горошек рубаху и нанковый пиджак - все это он заслужил у Игната Коновалова, - положила еще пару новых лаптей и полкраюхи хлеба; за народом, который гуськом проваливался в дверь, выпрыгнул на снеговое, исполосованное рельсами поле.
Петр и Журкин доставали пищу из мешков, рассаживались для чая поудобнее, - вагон на большой станции опустел, стало посвежее, попросторнее. Тишка, благополучно вернувшийся с кипятком, смирно присел рядом.
Поезд и здесь стоял часа два. Сызрань обволакивала Журкина давними голосами, давним светом... Вспомнилась щебнистая улица, и лето, и солнечный, режущий по сердцу вечер. На луга за Воложкой наваливалась тень. В розовых кофточках, хорошенькие барышни хихикали и страдали у калиток, - теперь они состарились и исчахли, а иные, может быть, умерли. А ведь кто-нибудь и сейчас, как тот, давний Журкин, проходит мимо калиток - молодой, погубительный, в золотой каске... Еда была незавидная - у Петра только черный хлеб да с горстку окаменелых пряников (от торговли еще сбереглись), у Журкина домашние ржаные лепешки, но зато имелся сахарок. Чаю вот ни крошки.
Тут выручил молчаливый гражданин. Раскрыв на коленях аккуратный коричневый чемоданчик, он повелительно постучал пальцем по крышке Петрова чайника. Петр понял, услужливо приоткрыл ее, и гражданин с неким величием всыпал туда щепотку самого настоящего китайского. При этом все увидели, как блистает у него в чемодане разная никелевая и серебряная роскошь.
Петр ему первому на весу преподнес чайник.
- Пожалуйте вам?
- Угу, - не разжимая губ, кивнул гражданин и подставил стакан в резном серебряном подстаканнике.
Потом он начал разворачивать на крышке чемоданчика всякие яства. Тут был и каравашек белого крупичатого хлеба, яички всмятку, обернутые каждое в бумажечку, конфеты, баночка с маслом, кусок мяса, толстая, в полметра длины, копченая селедка. Никто из соседей не глядел, а вместе с тем каждый хоть одной косинкой глаза, а успел облизнуть эти грешные, раздирающие душу сокровища... Гражданин разрезал селедку на ломти и два из них, самых толстых, с вываливающейся из них икрой, протянул Петру и Журкину.
Они оба чересчур были заняты своими лепешками.
- Да ну... зачем...
- Прошу, - вдруг промолвил гражданин, ухмыльнулся и с ухмыляющимся, настежь открытым ртом плавно повернулся перед всеми сидящими.
Рот у него оказался неожиданный, нечеловечий рот, весь тесно набитый золотом.
Петр и Журкин, ошарашенные, покорно взяли по куску. Гражданин все вращался, показывая себя, исходя довольным горловым хохотком.
И толсто обверченная одеждами старуха, и оба зипуна, и Тишка не отрывали глаз от его рта. Тишке стало мутно. От невиданного желтого сияния во рту человека все спуталось, как не в жизни. Вагон срыву дернуло, потащило. Баба закатилась визгом под окном. Беда, что ли?.. Гражданин похохатывал.
- Как? - вопрошал он Петра.
- Да... - Петр делал остолбенелое лицо.
- Вот так же, одним словом, приходит ко мне заказчик. У меня в Моршанске собственнее дело: статский и военный, а также дамский портной, работаю культурно, по журналу. Приходит, одним словом, заказчик. Я молчу. Он мне и то и се: желаю, дескать, пошить такой-то костюм, чтобы изящного фасона, по журналу. Я молчу, открываю журнал, он, одним словом, выбирает. Я показываю: дескать, позвольте промерить. Начинаю я с него снимать мерку и вдруг, одним словом, вдруг этак неожиданно улыбаюсь. Улыбаюсь и всего его... поражаю! Во! - портной провел ногтем по зубам, как по струнам.- Специально выломал, такие все, черти, здоровые были. Ну, и стоит он, понимаешь, пораженный и себе, одним словом, не верит. А?
- Да-а,- сказал Петр; он радостно искивблся весь, держа около губ надорванный жирный кусок селедки.
- Как говорится, не обманешь - не продашь, - уныло вставил для чего-то и гробовщик.
- По яичку еще позвольте, - предложил торжествующий портной.
И Петр и гробовщик яростно замотали головами, но тотчас же взяли и по яичку.
Пили чай, покусывали куски, пожевывали. Мужик и мальчонка в зипунах не выдержали голодной слюны, ушли на площадку; и Тишка оттого же убрел за ними.
Ныла внизу, в колесах, одна и та же жалобная песня. Ехали неведомо где, может быть, и земля-то кончилась, один кругом белый снеговой свет. Тишка отыскал в двери трещинку, приложился к ней - и правда: летел кругом один белый снеговой свет, и глаз от него сразу заморозило. Мужик поставил перед собой мальчонку в зипуне и приказал: "Ну!" Мальчонка напыжился и вдруг крикнул что-то так зычно, что у Тишки защекотало в ушах. "А ну!" поощрительно и нетерпеливо приказывал мужик. Мальчишка опять ушел в плечи, сбычился, наливаясь весь кровью, и так зыкнул, что где-то жестянка задребезжала... На Тишку ослабение нашло от всей этой непонятности. Лечь бы... Но лечь было негде, поплелся в вагон.
Петр, держа кружку в руках, беседовал с портным о теперешних невзгодах; оба почуяли родню друг в друге.
- И никакого закона уж нет: ты им налог заплатишь, а они опять накладывают.
- А они опять накладывают,- горестно соглашался портной, надкалывая ложечкой еще одно яичко.
- У них цель теперь такая - задушить.
- Одним словом, задушить, - сказал портной. - Ну, прямо нахально как-то поступают. Распустил я тут к шутам мастеров: "Валяй, говорю, голубчики, в профсоюз, поглядим, как он вас прокормит". Продал, одним словом, последний скарбишко, думаю: один я на весь город вас, чертей, культурно обшивал, да и ну вас, думаю...
- А теперь далеко ли?
- Пока думаю в Самару, там у двоюродного брательника свое дело. Главное - город большой, ни у кого ты не на глазах. По своему стажу я могу еще кадило раздуть.
Петр про себя пожалел хоть и богатенького, но несмышленого портного: по Мшанску судил, что насквозь всю страну прочесывают железной гребенкой, где уж там раздуть... Через два-три месяца растрясет каракулевый последнее.
- Обидно все ж даки.
- Обидно! Я бы им еще пять раз по сэстолько заплатил. Что, силов не хватило бы? Одним словом, обидно.
А Журкин опять позавидовал: вот тоже вышибли человека из гнезда, а у него все пальцы в кольцах, и капитал в запасе с собой везет, и в чемоданчике, наверно, самых дорогих отрезов доверху напихано. Такому и в беде ветер в зад.
- А вы по каким делам? - спросил портной, складывая свои роскоши обратно в чемоданчик.
- Мы по рабочим, - скупо ответил Петр и, чтобы портной понял, не обиделся на недоверие, черкнул глазом на Тишку.
