Надежда Тэффи - Черный ирис. Белая сирень
– Да я ничего… Я не прочь, только мы так всю пьесу испортим. Подумайте сами: вдруг ни с того ни с сего – пожалуйте наследство.
– Ну, тогда пусть окажется, что он еще раньше отложил сто рублей про черный день.
– Нельзя! Характер у него не такой.
– Ну и пусть будет не такой, лишь бы ему легче жилось. Господи! Ведь все же от вас зависит.
Я задумалась.
Действительно, свинство с моей стороны губить человека. Ведь я, в сущности, – его судьба, я вызываю его из небытия и мучаю. Если бы у меня была душа благородная, я вызывала бы людей только для того, чтобы дать им радости и счастье. А я публично высмеиваю, шельмую, обираю при помощи разных темных личностей. Некрасиво. Противно. Пора одуматься.
– Как быть, дружок? – сказала я актрисе. – Я сама рада помочь ему, да теперь уж поздно. Генеральная репетиция прошла, вечером спектакль. Теперь уж ничего не поделаешь.
– Ужас! Ужас! Погибнет человек.
– Пропадет ни за грош, – уныло согласилась я. – В чужом городе, один…
– И как вы раньше не подумали?
– Сама не понимаю. Озверела как-то.
Мы обе замолчали. Сидели, опустив головы, подавленные.
– Знаете что! – вдруг решила я. – Мы этого так не оставим. Мы все-таки дадим ему тысяч десять. Только не сегодня, а потом, когда пьеса будет напечатана в сборнике. Прямо сделаю звездочку и выноску: такой-то, мол, неожиданно получил от тетки (видите, как ловко!), от тетки десять тысяч, начал на них дело и быстро пошел в гору! Ладно?
– Дорогая моя! Можно вас поцеловать?
– Ну конечно, можно! Давайте целоваться – нам легче станет. Знаете, я даже двадцать тысяч дам ему. Бог с ним – пусть устроится без хлопот.
– Милая! Милая! Какая вы чудная! А… не сердитесь только… тому мальчишке, что вы в прошлом году обиде… т. е. которого выгнали, тоже можно что-нибудь дать?
– Ну конечно. Этот рыжий может встретить мальчишку и дать ему из двадцати тысяч – ну, хоть тысячи две.
– Да, да, это даже хорошо. Пусть приучается делать добрые дела. Какая вы чудная!.. Ну… а… с другими как?
– Погодите, дайте только время! Всех пристроим.
– Дорогая! А помните, у вас в рассказе старая дева в Троицын день ждала жениха? Как же мы с ней-то будем?
– Ах, пустяки! И вовсе она не так уж стара – ей и тридцати пяти не было. Она получит массу денег, отдохнет и посвежеет. А там, смотришь, и замуж выскочит.
– Милая! Милая! Давайте целоваться! Знаете, у вас даже лицо совсем другое стало. Честное слово! Вот посмотрите в зеркало.
Я посмотрела.
Действительно, совсем другое.
А какое – не скажу.
Оминиатюренные
Только что прочла длинный немецкий роман и пришла в ужас, – до чего развратила нас миниатюра!
Роман интересный, написан талантливо, но после миниатюр все в нем кажется таким растянутым, длинным и томительным, словно после поезда-экспресса едешь по той же дороге на извозчике. Только что мелькали телеграфные столбы, как палки частокола, а теперь плетешься от одного к другому трусцой, вперевалку.
Ну, какое мне дело, что Ганс перед свиданием с Мари зашел в кафе и съел три пирожка? Мог бы он сесть их и десять, мог бы потерпеть немножко и ни одного не съесть, – мне решительно нет до этого никакого дела.
А когда автор начал подробно докладывать мне, сколько у покойной Гансовой матери было в молодости десятин земли, я серьезно рассердилась. Положительно, автор думает, что мне совершенно нечего делать, если полагает, что я могу заинтересоваться делами этой никому не нужной старухи.
В кафе, где Ганс ел свои пирожки, прислуживала молодая девушка с мутными глазами и блуждающей улыбкой.
«Ага! – подумала я. – Вероятно, эта девушка сыграет не последнюю роль в романе»
И представьте себе, – автор так ни разу и не вернулся к ней.
Посудите сами, имел ли он моральное право угощать читателя мутными глазами, если он знал, что не вернется к ним?
Если ему самому делать нечего, то он, во всяком случае, не должен отнимать время у других.
Как, должно быть, скучно писать роман!
Во-первых, нужно героев одеть, – каждого соответственно его положению и средствам. Потом кормить их опять-таки, принимая во внимание все эти условия. Потом возить по городу, да не спутать, – кого в автомобиле, кого на трамвае.
Потом нужно помнить их имена, потому что, если героиня, в порыве страсти, закричит Евгению: «Виктор, я люблю тебя!» – то из этого последует масса осложнений, – изволь-ка потом их все распутывать.
Нужно также хорошенько запомнить, у кого какая наружность.
Я помню, как меня неприятно поразило, когда в одном романе цыганка взглянула на офицера «широко раскрытыми голубыми глазами». Вероятно, офицера это также поразило, потому что он изменил цыганке через три дня.
Потом нужно помнить природу, т. е. где происходит действие и в какое время года.
– «„Addio bello Nappoli“, – лилась неаполитанская баркарола в открытое окно вместе с запахом померанцев. Мороз крепчал. Иогансон, надев наушники Нансена, стал медленно сползать с ледяной горы».
Правда, нехорошо?
Как-то не внушает доверия.
А кто упрекнет автора? У кого подымется рука, если только он подумает, как тяжело на протяжении пятнадцати печатных листов нянчиться со всей этой бандой. Обувать, одевать, кормить, поить, возить летом на дачу и давать им возможность проявлять свои природные качества.
Хлопотная работа. Кропотливая. Хозяйственная.
Недаром теперь в Англии романы пишут почти исключительно женщины. Считают, что это прямой шаг от вязания крючком.
Такое же странное впечатление производят на «обминиатюренного» человека и современные большие пьесы.
Смотришь какую-нибудь драму и думаешь: «И к чему все это? Тянут – тянут, тянут – тянут… Дедка за репку, бабка за дедку…»
В миниатюре взвешено каждое слово, каждое движение. Оставлено только самое необходимое. Миниатюра процеживается автором, режиссером, актером и публикой. Если заметят на репетиции, что фраза тяжеловата или длинна, ее сокращают, вычеркивают. Если заметят, что публика в продолжение целой минуты не реагирует на действие, это место выбрасывают или изменяют, потому что было бы чудовищно давать публике в продолжение целой минуты слова, на которые она не отвечает. Это уже скука, неудача, провал. Потому что вся драма-миниатюра идет двенадцать минут и каждая из минут должна быть на счету.
В былые времена советовали больному круглый год есть кору такого-то дерева. И он ел и поправлялся туго, потому что вместе с целебными элементами этой коры поглощал массу вредных частей. Теперь для него сделают вытяжку из этой коры, и он, лизнув ее кончиком языка, получит больше пользы, чем от трех пудов этой же коры в ее примитивном виде.
Конечно, надрать коры с дерева легче, чем приготовить лекарство.
Конечно, рассиропить длинную драму легче, чем написать яркую миниатюру. В драме для достижении желаемого настроения вы располагаете очень широкими средствами: паузами, повторениями. В миниатюре фабула должна дать все.
Женщина убила мужа и знает, что ее бабушка догадалась об этом.
Вот как расскажет об этом драма.
Мария. Бабушка! (Молчание).
Мария. Бабушка! Ты здесь? (Молчание).
Мария. Бабушка, отчего же ты молчишь? Ведь я знаю, что ты здесь.
Старуха. Что?
Мария (с силой). Я говорю, что я знаю, что ты здесь.
Старуха. Ты хочешь что-нибудь сказать мне?
Мария (испуганно). Я? Нет, ничего. Я ничего не хочу сказать тебе. Почему ты думаешь, что я хочу сказать?
Старуха молчит. Снаружи кто-то стучит. Это ночной сторож. Шаги его тихо удаляются.
Мария. Скажи что-нибудь.
Старуха. Мне нечего сказать тебе. Но, может быть, ты хочешь что-нибудь сказать.
Мария. Как ты бледна.
Старуха. Что?
Мария. Я говорю, что так бледна.
Старуха. Кто?
Мария. Ты.
Старуха. Я?
Мария. Да, ты.
Старуха. Что я?
Мария. Ты бледна.
Тут создается такое настроение, что нервных дам начнут немедленно выносить в обморочном состоянии.
Продолжится этот диалог, в особенности если бабушка глуховата, около получаса. Сторож будет стучать. Скрипнет калитка. Потом старуха, чтобы увильнуть от прямого ответа, станет вспоминать свою молодость. Потом горничная принесет самовар и лампу, и акт кончится.
– Как интересно развивается драма! – скажет зритель. – Как жизненно! Только, собственно говоря, пора уже и по домам. А чем все это кончится, – узнаем завтра из газет.
Миниатюра передаст эту сцену так:
Мария. Бабушка! Иди сюда! И не притворяйся. Я прекрасно знаю, что ты все слышишь и все понимаешь. Ну да. Я убила его. Я! Я! Слышишь? Ну, а теперь можешь идти чай пить.
