Вениамин Каверин - Освещенные окна
Делегацию, как и ожидали гимназисты, Турбин принял своеобразно. Приоткрыв входную дверь, он сказал: "Александра Иваныча дома нет". Потом, накинув халат, он все-таки впустил делегацию и, выслушав ее, покачал головой: "Ах, мерзавец! Ах, мерзавец!" Потом он снова сказал, что его нет дома, а когда гимназисты стали возражать, спросил с возмущением: "Как вы смеете своему преподавателю не верить?" Огорченные семиклассники удалились, а через несколько дней узнали, что Турбин был самым энергичным защитником брата на заседании педагогического совета.
Эти забавные подробности я узнал из воспоминаний Августа Андреевича Летавета. Но для нашей семьи в этой истории не было ничего смешного. Мать поехала в Петербург, была принята графом Игнатьевым и вернулась с торжеством -- министр обещал поддержку. Думаю, что умный и дальновидный директор все равно не допустил бы исключения -- недаром впоследствии он с подчеркнутым вниманием относился к брату. Пятерка, которую он поставил на выпускном экзамене против двойки латиниста, была отдаленным отзвуком "истории одного поцелуя".
Впрочем, она не закончилась на заседании педагогического совета, постановившего без наказания оставить брата в гимназии. Вражда между демократами и монархистами продолжалась, брату был объявлен бойкот, в бумагах Летавета сохранилось заявление (написанное рукой Юрия Тынянова), в котором демократы требовали, чтобы "бойкот, объявленный Льву Зильберу", был распространен и на них.
Впервые за десятки лет восьмиклассникам не удалось договориться о едином выпускном жетоне. Жетон демократов с надписью "Счастье в жизни, а жизнь в работе" сохранился у брата.
4
Каждый день я ходил Государственный областной архив и перелистывал дела Псковской гимназии. Архив помещается в маленькой церкви против Первой школы -- таким образом, мне стоило лишь перейти улицу, чтобы с размаху окунуться в архивные дела Псковской гимназии.
Каким чудом сохранились они в те дни, когда наши артиллеристы -- и среди них мой приятель С. А. Морщихин -- последовательно сокрушали бывшие "присутственные места", где, надо полагать, и хранились архивы? Кто знает! Но сохранились же! Впрочем, пушечная пальба сопровождала и самое возникновение будущей Псковской гимназии.
Вот что я прочитал в ее печатной "Истории с 1833 по 1875 год":
"Энергичная в преследовании своих целей Великая Государыня... составила особую комиссию об учреждении народных училищ. На этом основании 22 сентября 1776 года в день коронации Государыни в 10 часов утра в доме Правителя-наместника Ивана Алферьевича Пиль собрались все находившиеся в городе чины, как духовные, так и светские... После молебствия, по провозглашении многолетия Царской фамилии, произведена была пушечная пальба..."
Я встретил жалобы родителей на жестокое обращение с учениками: в 1819 году сын коллежского асессора Дероппа был жестоко высечен розгами за то, что он, "будучи неисправен по классу, производил разные неприличные в тетрадях изображения". Штатный смотритель в Великих Луках сажал провинившихся учеников на цепь...
Надо признаться, что с каким-то вкусным чувством перелистывал я старые бумаги. Эти пожелтевшие листы напомнили мне студенческие годы, когда в рукописном отделении библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, читая "Повесть о Вавилонском царстве", я дивился искусству русских переписчиков шестнадцатого века. Неизвестное, незамеченное, обещающее вновь заманчиво померещилось мне -- и стало весело от одного запаха архивной пыли. Да и, не знаю почему, я был почти уверен, что эти, казалось бы, никому не нужные дела, в которые никто не заглядывал добрую сотню лет, покажутся занимательными для иных читателей этой книги.
Вот передо мной протокол заседания от декабря 1880 года. Среди членов педагогического совета -- знакомые имена К. И. Иогансона и А. И. Турбина. Турбин еще служил, а Иогансон вышел на пенсию в 1912 году, когда я поступил в гимназию. Его дочь -- длинная, худая, белокурая, с маленькой головкой -учила нас немецкому языку, впрочем недолго. Когда, подражая старшим, мы распевали за ее спиной:
Карл Иваныч Иогансон
Ходит дома без кальсон, -
она только ускоряла шаг, краснея и презрительно поджимая губы.
Я вытащил протокол 1880 года наудачу и, полюбовавшись добротной бумагой, исписанной затейливой канцелярской рукой, решил, что стоит сказать о нем несколько слов. С начала до конца заседание было посвящено ученику VII класса Александру Заборовскому. Директор, инспектор, двенадцать преподавателей и два классных наставника разбирали поведение юноши, который всегда был на отличном счету и вдруг оказался непристойным шалуном и нахалом.
Фамилия Заборовокого снова встретилась мне, когда я перелистывал дела, относящиеся к "волчьим билетам" -- так на гимназическом языке называлось свидетельство, лишавшее исключенного ученика права поступать в другие учебные заведения.
Заборовский был исключен с "волчьим билетом" из Воронежской гимназии (куда он был переведен из Псковской) за "активное участие в нелегальном кружке".
Содержание "волчьих билетов" могло бы, мне кажется, заинтересовать историков, изучающих состояние русского общества на рубеже XIX и XX веков. Число их после 1881 года неуклонно поднимается. Поводы -- если вспомнить, что речь идет о подростках, едва достигших семнадцати лет, -- изумляют.
Семиклассник Валериан Пчелинцев. получил "волчий билет" "за вооруженный грабеж". Шестиклассник Меер Вильнер -- "за нанесение инспектору огнестрельных ран, от которых последовала смерть последнего...". Другие -"за вызывающе-дерзкую приписку к школьному сочинению"... "За вымогательство денег и угрозу в письме почетному посетителю"... "За покушение на убийство директора"... "За принадлежность к партии социалистов-революционеров". Среди "волчьих билетов" встречаются и загадочные. Один из них был оглашен в декабре 1912 года: "Государь император повелеть соизволил лишить навсегда кадета Одесского корпуса Уланова Павла права поступить в какое-либо учебное заведение Российской Империи". Причина не указывалась. Можно предположить, что кадет Уланов был наказан за оскорбление царской фамилии.
Впрочем, этот "волчий билет" я встретил уже тогда, когда, соскучившись, перемахнул через тридцать лет и стал перелистывать архив Псковской гимназии с 1912 года. Жизнь изменилась. Изменилось и отражение ее в протоколах педагогического совета. Вы не найдете в них и тени психологического подхода к повседневной жизни гимназии, характерного для восьмидесятых годов. Это -сухой, холодный перечень, в котором и повседневные, и мировые (война 1914 года) события встречают одинаково равнодушное отношение.
Была, впрочем, и особенная причина, заставившая меня с пристрастием допрашивать работников Псковского архива -- не сохранились ли гимназические "дела" первых послереволюционных лет. В 1918 году, когда город был занят немецкими войсками, я сам был исключен с "волчьим билетом",-- по-видимому, педагогический совет еще надеялся на восстановление министерства народного просвещения. К сожалению, многие папки были "утрачены при перевозке", и мне не удалось познакомиться с официальным объяснением одной истории, которая была связана с душевным испытанием, впервые столкнувшим меня с идеей ответственности, с необходимостью выбора между пустотой предательства и сложностью правды.
В одном из протоколов 1913 года я наткнулся на список учеников первого класса. Это были только имена, но за каждым возникал портрет (и не контурный, как это было, например, с Веретенниковым, о котором я помнил только, что он был рыжий, а рельефный, объемный).
Кто не знает выражения "лицо класса", часто встречающегося в современных педагогических книгах? Я мог бы написать это лицо в отношении психологическом, живописно-цветовом и социальном. Кстати, сведения о социальном составе повторялись ежегодно: так, в 1916 году в гимназии учились: детей дворян и чиновников--171, почетных граждан -- 42, духовенства -- 26, мещан -- 158 и крестьян -- 166.
Не думаю, что наш класс отличался от других в социальном отношении -кроме, впрочем, одного исключения: с нами учился сын камергера, вице-губернатора Крейтона.
Это был чистенький, аккуратный мальчик, затянутый, с красными бровками. Мы его ненавидели за то, что в гимназию его привозил экипаж. Все ему было ясно, и все он старательно объяснял уверенным, тонким голоском. Но, очевидно, кое в чем он все-таки не был уверен, что неопровержимо доказывает постановление педагогического совета от 25 февраля 1913 года. Оно даже озаглавлено -- случай сравнительно редкий:
"Инцидент в первом классе 24 февраля.
Классный наставник, наблюдая за учениками, заметил, что за Крейтоном ходит целая толпа товарищей. Когда наставник спросил об этом Крейтона, тот показал крайне неприличный жест и спросил, что это значит. Классный наставник задержал Крейтона после уроков и стал расспрашивать, кто показал ему этот жест. Но последний не указал, ссылаясь, что вокруг него шумели. Тогда классный наставник, закрыв класс на ключ, стал спрашивать каждого ученика отдельно. Но никто не сознался, кроме Теплякова, который до некоторой степени признал себя виновным. При дальнейшем расследовании признался также Крестовский. Выяснилось, что во время урока Закона Божьего Тепляков показал этот жест Крейтону и посоветовал ему спросить, что он означает, у своей гувернантки. Директор, которого поразила гнусность факта -- не только наивному ребенку был показан крайне безнравственный жест, но развращение производилось на уроке Закона Божьего,-- удалил Крестовского и Теплякова из стен гимназии своей властью вплоть до решения Педагогического совета".
