Алексей Писемский - Боярщина
На этой мысли граф остановился.
"Отчего я не узнал, - подумал он с досадой, - она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой - значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи... их неловко спрашивать". Граф вспомнил об Иване Александрыче и позвонил в колокольчик.
- Позвать Ивана Александрыча, - сказал он вошедшему лакею.
Не прошло секунды, Иван Александрыч был уже в гостиной. Он давно стоял у дверей и боялся только войти.
- Пойдем, Иван, в кабинет, - сказал граф, уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись.
- Говори что-нибудь, Иван, - произнес граф.
- Что прикажете, ваше сиятельство?
- Например, сплетни здешние.
- Сплетни, ваше сиятельство?
- Да, сплетни, например, что здесь говорят про эту даму, которая у меня была здесь сейчас?
- Что говорят, ваше сиятельство, да мало ли что говорят! Хвалят-с, отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее.
- За что же хвалят?
- За красоту, ваше сиятельство, - отвечал племянник, припоминая, что граф называл ее красавицей.
- А каково она живет с мужем?
- Дела семейные трудно судить, ваше сиятельство, кажется, что не очень согласно; впрочем, он-то...
- Он боров!
- Именно боров, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч и засмеялся, чтоб угодить графу.
- Так, стало быть, она не любит мужа?
- Не любит, ваше сиятельство, будьте спокойны, не любит.
- А другого кого-нибудь не любит ли?
- Другого-с?
- Да, нет ли слухов?
- Слухов-то нет, ваше сиятельство! - начал Иван Александрыч и остановился. Он вспомнил угрозы Эльчанинова.
- Ну, так что же, если слухов нет? - повторил граф.
- Слухов нет-с, а я кой-что знаю, - ответил Иван Александрыч. Он решительно не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой тот, как казалось ему, интересовался.
- Что же такое ты знаешь? - спросил Сапега с беспокойным любопытством.
- А знаю, ваше сиятельство... только, бога ради, не говорите, что от меня слышали.
- Не торгуйся, - сказал нетерпеливо граф.
- Изволите припомнить, как вы изволили посылать меня в Могилки, чтобы известить о вашем приезде?
- Ну?
- Вот я и приезжаю. Спрашиваю: "Дома господа?" - "Нет, говорят, барин уехал в город, а барыня в оржаном поле прогуливается". Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, - не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.
- Как не одна! С кем же?
- С Валерьяном Александрычем Эльчаниновым.
- Кто такой Эльчанинов?
- Помещик-с, молодой человек, образованный, умный. Ба-ба, думаю себе, вот оно что! Подхожу; переконфузились; на обоих лица нет; однако ничего: поздоровались. Я передал приказание вашего сиятельства. Анна Павловна нечего уж и не понимает! Иван Александрыч... Валерьян Александрыч... говорит и сама не знает что.
- Ты не лжешь ли, Иван? - спросил граф.
- Скорее жизни себя лишу, чем солгу вашему сиятельству! - отвечал Иван Александрыч.
- Но, может быть, он как гость приехал, и они гуляли? - спросил Сапега.
- Вот в том-то и штука, ваше сиятельство, что с мужем он незнаком. После, как поздоровались мы: "Пойдемте, - говорит Анна-то Павловна, - в усадьбу", а Эльчанинов говорит: "Прощайте, я не пойду!" - "Ну, прощайте", говорит. Вот мы и пошли с нею вдвоем. "Что это, - говорю я, - Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу?" - "Не хочет, говорит, незнаком с мужем". А сама так и дрожит. Ну, я что ж, и не стал больше расспрашивать; еду потом назад, гляжу: Валерьян Александрыч дожидается и только что не стал передо мной на колени. "Вы, говорит, благородный человек, Иван Александрыч! Не погубите нас, не говорите никому!.. Люди мы молодые". - "Что мне, говорю, за дело, помилуйте". - "Нет, говорит, побожитесь". Я и побожился. Да уж для вашего сиятельства и божба нипочем: вам сказать и бог простит.
Теперь для графа все было ясно: Анна Павловна отвергала его искания, потому что любила другого. Мысль эта, которая, может быть, охладила бы пылкого юношу и заставила бы смиренно отказаться от предмета любви своей, эта мысль еще более раздражила избалованного старика: он дал себе слово во что бы то ни стало обладать Анной Павловной. Первое, что считал он нужным сделать, это прекратить всякое сношение молодой женщины с ее любовником; лучшим для этого средством казалось ему возбудить ревность Мановского, которого, видев один раз, он очень хорошо понял, какого сорта тот гусь, и потому очень верно рассчитывал, что тот сразу поставит непреоборимую преграду к свиданиям любовников. В деревне это возможно: молодой человек, после тщетных усилий, утомится, будет скучать, начнет искать развлечений и, может быть, даже уедет в другое место. Анна Павловна будет еще хуже жить с мужем; она будет нуждаться в участии, в помощи; все это представит ей граф; а там... На что женщина не решается в горьком и безнадежном положении, когда будут предлагать ей не только избавить от окружающего ее зла, но откроют перед ней перспективу удовольствий, богатства и всех благ, которые так чаруют молодость. Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей граф. Он не был в сущности злой человек, но принадлежал к числу тех сластолюбивых стариков, для которых женщины - всё и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют в то же время об них самое грубое и материальное понятие. "Но как дать знать мужу? - продолжал рассуждать граф. - Самому сказать об этом неприлично". Иван Александрыч был избран для того.
- Послушай, Иван, - сказал граф, - ты скверно поступаешь.
- Я, ваше сиятельство? - спросил тот, удивленный и несколько испуганный.
- Да, ты, - продолжал граф. - Ты видел, что жена твоего соседа гибнет, и не предуведомил мужа, чтобы тот мог и себя и ее спасти. Тебе следует сказать, и сказать как можно скорее, Мановскому.
- Сказать!.. Да что такое я скажу, ваше сиятельство?
- Что ты видел его жену на тайном свидании с этим, как его?..
- Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша воля, не могу; меня тут же убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится!
- Ты страшный болван, - сказал граф сердито. - За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает?
- Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые... по-божески, конечно, не следует, а по-человечески...
- Поди же вон, - сказал граф. - Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату!
Иван Александрыч чуть не упал в обморок.
- Помилуйте, ваше сиятельство, - сказал он плачевным голосом, - я не к тому говорю... Извольте, если вам угодно, я скажу.
- Давно бы так! - сказал граф более ласковым голосом. - Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата.
- Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину.
- Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю.
- Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела?
- Ну, ступай!
Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.
X
Теперь прошу читателя вместе со мною перенестись на несколько минут в усадьбу Коровино, принадлежащую Эльчанинову, и посмотреть на домашнюю жизнь моего героя. Он жил в большом, но очень ветхом доме, выстроенном еще его отцом. Гостиная этого дома, как и в доме Задор-Мановского, была, по преимуществу, то место, где хозяин проводил свое время, когда бывал дома. Странный представляла вид эта комната с тех пор, как поселился в ней молодой барин. Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок: на столе и на диванах валялись разные книги, из которых одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета. По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера{121} и полные сочинения Гете на немецком языке. Они стояли на стоявшей в углу этажерке и даже были притиснуты мраморной дощечкой с сидящею на ней собакой. На круглом столе стояла матовая лампа; на полу и на окне были целые кучи табачного пепла и валялось несколько недокуренных сигар. На столе, под зеркалом, стоял очень хороший мраморный бюст Вальтер-Скотта. За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина{121}. Рядом с портретом матери висела гравюра какой-то полуобнаженной женщины. Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых студентами.
