Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
Офицер отложил заметки в сторону, постучал по ним пальцем, как старик по табакерке, и, вздохнув, начал допрашивать Инокова:
- Чем занимаетесь? Пишете... гм! Где пишете?
- У себя в комнате, на столе, - угрюмо ответил Иноков; он сидел на подоконнике, курил и смотрел в черные стекла окна, застилая их дымом.
- Прошу не шутить, - посоветовал жандарм, дергая ногою, - репеек его шпоры задел за ковер под креслом, Климу захотелось сказать об этом офицеру, но он промолчал, опасаясь, что Иноков поймет вежливость как угодливость. Клим подумал, что, -если б Инокова не было, он вел бы себя как-то иначе. Иноков вообще стеснял, даже возникало опасение, что грубоватые его шуточки могут как-то осложнить происходящее.
"Не нужно волноваться", - еще раз напомнил он себе и все более волновался, наблюдая, как офицер пытается освободить шпору, дергает ковер.
Седобородый жандарм, вынимая из шкафа книги, встряхивал их, держа вверх корешками, и следил, как молодой товарищ его, разрыв постель, заглядывает под кровать, в ночной столик. У двери, мечтательно покуривая, прижался околоточный надзиратель, он пускал дым за дверь, где неподвижно стояли двое штатских и откуда притекал запах йодоформа. Самгин поймал взгляд молодого жандарма и шепнул ему:
- Отцепите шпору.
- Благодарю, - сказал офицер, когда жандарм припал на колено пред ним.
"Осел, - мысленно обругал его Клим. - Иноков может подумать, что ты благодаришь меня".
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
Вошел помощник пристава, круглолицый, черноусый, похожий на Корвина, неловко нагнулся к жандарму и прошептал что-то.
- Пуаре пришел, - вдруг воскликнул Иноков. - Здравствуйте, Пуаре!
Полицейский выпрямился, стукнув шашкой о стол, сделал строгое лицо, но выпученные глаза его улыбались, а офицер, не поднимая головы, пробормотал:
- Сейчас. Фомин, - понятых!
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
- Пошли к Елизавете Львовне, - сказал он, спрыгнув с подоконника и пытаясь открыть окно. Окно не открывалось. Он стукнул кулаком по раме и спросил:
- Неужели арестуют? У нее - ребенок.
- На это не смотрят, - заметил Клим, тоже подходя к окну. Он был доволен, обыск кончился быстро, Иноков не заметил его волнения. Доволен он был и еще чем-то.
- У вас - дружба с этим Пуаре? - спросил он, готовясь к вопросам Инокова.
Взглянув на него. Иноков достал папиросу, но, не закуривая, положил ее на переплет рамы.
- Всегда спокойная, холодная, а - вот, - заговорил он, усмехаясь, но тотчас же оборвал фразу и неуместно чмокнул. - Пуаре? - переспросил он неестественно громко и неестественно оживленно начал рассказывать: - Он брат известного карикатуриста Каран-д'Аша, другой его брат - капитан одного из пароходов Добровольного флота, сестра - актриса, а сам он был поваром у губернатора, затем околоточным надзирателем, да...
Сжав пальцы рук в один кулак, он спросил тише, беспокойно:
- Вы думаете - найдут у нее что-нибудь? Клим пожал плечами:
- Не знаю.
- Беспутнейший человек этот Пуаре, - продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. - Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и - распутник. В спальне у него - неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И - десятки парижских тетрадей "Ню". Циник, сластолюбец...
Он замолчал, прислушался.
- Как они долго, чорт их возьми! - пробормотал он, отходя от окна; встал у шкафа и, рассматривая книги, снова начал:
- Как-то я остался ночевать у него, он проснулся рано утром, встал на колени и долго молился шопотом, задыхаясь, стуча кулаками в грудь свою. Кажется, даже до слез молился... Уходят, слышите? Уходят!
Да, на дворе топали тяжелые ноги, звякали шпоры, темные фигуры ныряли в калитку.
- Светлее стало, - усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков ушел, топая, как лошадь, а Клим посмотрел на беспорядок в комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух своей ленью.
"Вот еще один экзамен", - вяло подумал Клим, открывая окно. По двору ходила Спивак, кутаясь в плед, рядом с нею шагал Иноков, держа руки за спиною, и ворчал что-то.
- Ну, это глупости, - громко сказала женщина. Самгин тоже вышел на двор, тогда они оба замолчали, а он сообщил:
- Скоро светать будет.
Женщина взглянула в тусклое небо, ее лицо было так сердито заострено, что показалось Климу незнакомым.
- А вы бы его за волосы, - вдруг посоветовал Иноков и сказал Самгину: - У нее товарищ прокурора в бумагах рылся, скотина.
- Сядемте, - предложила Спивак, не давая ему договорить, и опустилась на ступени крыльца, спрашивая Инокова:
- Что ж, написали вы рассказ?
Клим догадался, что при Инокове она не хочет говорить по поводу обыска. Он продолжал шагать по двору, прислушиваясь, думая, что к этой женщине не привыкнуть, так резко изменяется она.
Пели петухи, и лаяла беспокойная собака соседей, рыжая, мохнатая, с мордой лисы, ночами она всегда лаяла как-то вопросительно и вызывающе, полает и с минуту слушает: не откликнутся ли ей? Голосишко у нее был заносчивый и едкий, но слабенький. А днем она была почти невидима, лишь изредка, высунув морду из-под ворот, подозрительно разнюхивала воздух, и всегда казалось, что сегодня морда у нее не та, что была вчера.
- Изорвал, знаете; у меня все расползлось, людей не видно стало, только слова о людях, - глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу, - Это очень трудно - писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то... полководцем, что ли? Стратегом...
Он подергал плечом, взбил волосы со лба, но наклонился к Елизавете Львовне, и волосы снова осыпали топорное лицо его.
- Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться - по любви - на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил...
- Вы это выдумали? - тихонько спросила Спивак.
- Не все" - ответил Иноков почему-то виноватым тоном. - Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил я - чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или - возмущенный бесплодностью любви - сделал что-нибудь злое? Как думаете?
Спивак ответила кратко и невнятно.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск - точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в белом, похожая на мешок муки, и сказала, глядя в небо:
- Аркаша проснулся!
Спивак, вскочив, быстро пошла, плед тащился за нею по двору. Медленно, всем корпусом повертываясь вслед ей, Иноков пробормотал:
- Пойду и я.
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке,' в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
В полдень, придя в редакцию, он вдруг очутился в новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия, там уже знали, что ночью в городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов, а Дронов прибавил:
- Слесарь с мельницы Радеева, аптекарский ученик - еврей, учительница приходской школы Комарова.
Он сообщил, что жена чернобородого ротмистра Попова живет с полицейским врачом, а Попов за это получает жалованье врача.
