Мустай Карим - Помилование
- Нужда выпала, ребятки, большая нужда, я к большим начальникам пойду. Я скоро вернусь. Вы пока дома поиграйте, никуда не выходите.
Выросшие в строгости дети спорить не стали.
Вот так, прибравшись, приодевшись, как мог, Ефимий Лукич вышел на крыльцо. Обернулся на лежащую посреди двора козу и направился к воротам. "Пусть лежит, - подумал он, - если что, жертва налицо". Четыре испуганных глаза смотрели ему вослед.
И зашагал, покачиваясь, долговязый Ефимий Лукич Буренкин. Дорога известна: всего километрах в четырех отсюда, в березовом лесу войск видимо-невидимо, так и снуют.
Тот туполобый танкист, должно быть, оттуда. Машину он хорошо разглядел. На танке почему-то колпака с пушкой не было. Сняли, видать, колпак-то. Только увидит, признает сразу.
Ноги у Ефимия Лукича длинные, отмеривают хорошо. За полчаса дойдет. Солнце только' что взошло. Легкий туман висит над дорогой... Утро тихое, светлое. Словно во всем божьем мире только и есть что благо да милосердие. В душе путника тоже вспыхнула искорка великодушия. "В такой бы час с добрыми помыслами в дорогу выходить, - подумал он. - Или отдать все на волю божью и пошагать домой? Будет день, будет и пища, проживем..." Может, и повернул бы обратно, но вдруг увидел в дорожной пыли два широких следа железных гусениц. Того злодея следы! И перед глазами встали разрушенная лачужка, пегая коза, распростершаяся на траве, два заплаканных, опухших от слез детских лица. Он прибавил ходу. "Ну, след держу, теперь он у меня не вырвется", - добавил Ефимий Лукич себе решимости.
Он - ущерб понес, лицо пострадавшее, за ним правда. Вот только бы потом в этой правде каяться не пришлось. Бывает, так свою маленькую правду тягаем, что до большой беды и дотягаемся.
Ефимий Лукич, словно чуткий охотничий пес, не сбиваясь со следа, вышел прямо к березовому лесу, где стоял мехбат капитана Казарина. На опушке его окриком остановил часовой:
- Руки вверх! Куда прешь? Стрелять буду. Буренкин не испугался, хотя, подумав, руки и поднял.
- Ишь расстрелялся. Быстрый какой, фашистов тебе мало, чтобы в меня стрелять?
Лядащенький солдатик строго выкатил глаза:
- Может, ты фашист и есть.
- Как же, дурак он, фашист, чтобы прямо с утра тебе в лапы идти.
В это время в березовом вперемешку с осиной лесу уже вовсю сновал народ. Военный люд, отзавтракав, принялся за свои дела. Действительно, какой же фашист будет околачиваться здесь, если и впрямь не круглый дурак.
- Опусти руки!- приказал солдат. - И выверни карманы.
Ефимий Лукич спорить не стал, вывернул все карманы. То, что этот тощий верзила так послушно исполнил приказ, коротышке весьма понравилось. Захотелось скомандовать:
"Смирно!" - и поставить старика навытяжку, но он удержался. И так видно, что тут его власть.
- Служба, отец, служба. Порядок требует, - сказал коротыш, позволяя себе снисходительность. - Ну как теперь нам с тобой быть?
- У меня дело есть. К командиру.
- Какому такому командиру?
- К такому, какой побольше.
- Тоже сказанул. Тут, отец, начальники - один другого выше. Ты говори, дело какое?
- Военный человек хозяйство мое разорил. Ищу возмещения и наказания.
- Такое дело только старшина может решить.
- Не решит. Тут начальство подюжей требуется.
В этот момент из оврага вылез солдат с двумя ведрами воды.
- Эй, Эпштейн, мне тут с поста сойти нельзя, поставь-ка свои ведра и отведи вот этого к капитану.
- А я должен, что ли?
- Коли я сказал, должен, - отрезал коротыш.
Вот так, без всяких мытарств и излишних проволочек Ефимий Лукич Буренкин предстал перед капитаном Русланом Сергеевичем Казариным, чей мехбат, передислоцируясь во фронтовой полосе, задержался как раз на полпути от Подлипок к передовой. И с этой самой минуты судьбу третьего уже решали не житейские законы. Они отступили. В силу вступил закон войны.
За эту неделю на душе у комбата Казарина немного улеглось, и печень отпустила, а оттого и лицо маленько посвежело, отошла синева с сухих потрескавшихся губ, в серые, потухшие глаза вернулась ясность. Сердечной боли, нанесенной изменой жены, он решил не поддаваться. Старался изо всех сил. Вспоминал все дурное, что было в Розалине и прежде, все ее выходки хотя бы как она даже в лучшие их времена вечерами допоздна не возвращалась домой, а он ждал, изводясь ревностью. Но перед глазами возникала и другая Розалина - красивая, стройная, разметав свои черные длинные волосы, смеясь, она бежит по тропинке в гору. Они уже давно законные муж и жена. "Догоняй!кричит Розалина. - Догонишь - твоя!" - и вдруг, резко повернувшись, бросается мужу в объятья. Так, в обнимку, они скатываются по склону и пропадают в густой траве под деревьями.
Нет, все это Руслан Сергеевич должен забыть, раз и навсегда. Иначе вконец изведешься. И прошлой ночью двадцатидевятилетний капитан решил прибегнуть к такой уловке: каждый раз, как вспомнит Розалину, будет выдергивать у себя с головы щепотку волос. Если он своим чувствам не хозяин - значит, останется совсем плешивым. "А ведь эта беспутная даже волоска моего не стоит, - с неожиданной бодростью заключил он. - А коли так быть гордой голове капитана Казарина с кудрявой шевелюрой!.."
После такого решения он почувствовал свободу - словно скинул с души какой-то груз. Поникший, съежившийся в последние дни, он расправился, распрямился. О своих переживаниях Казарин никому не обмолвился ни словом, хотя, может, и нашлись бы, кто его жалобу выслушал. И телесную боль, и душевную тоску капитан в себе, в одиночку перемалывал. Не из тех он был, кто и мелкие свои невзгоды, и большое горе по сторонам расплескивает. Может, потому и чужие жалобы, чужую печаль принимал не сразу. Как бы там ни было, сам с собой Руслан Сергеевич Казарин обходился без жалости, без пощады. И победил. И в другой раз уже не поддастся.
Сегодня, казалось, комбат был в приподнятом настроении. Раза два, так просто, без причины, подергал себя за волосы и улыбнулся - смешно. "Держись!" - сказал он то ли себе, то ли волосам.
И даже этого, странного здесь, явившегося спозаранку человека встретил Казарин довольно благодушно. Забавными показались и его худая длинная фигура, и одежда, - то ли кучера, то ли коробейники одевались так в прежние времена. Этот долговязый старик, коснувшийся картузом потолка землянки, даже понравился ему. А тот пролез в дверь и, разогнувшись, кивнул: "Здравствуй".
- Капитан Казарин, Руслан Сергеевич, - улыбнулся хозяин землянки. Что прикажете?
- Буренкин я, Ефимий Лукич. Не приказ у меня, вопрос.
- Спрашивайте.
- Если, скажем, военный солдат кому-то по хозяйству ущерб нанес, кто его, значит, возместить должен?
- Что-что? Какой солдат? Какой ущерб?- отрывисто спросил Казарин, но без обычного пока металла в голосе. - Объясните толком. Что вам нужно?
- С хутора я, с Чернявки... Сесть можно?- Комбат показал на длинный ящик возле двери. - Тут недалеко, четыре километра всего, Чернявка-то. С двумя внуками-сиротками проживаю. Васютке восемь, Маринке пять... Беда у нас.
Нынче ночью ваш танк сарайчик развалил. Единственную нашу козу насмерть придавило. Также две курицы. Курица, конечно, курица и есть, невелика живность. А вот с козой - подкосило. Сироты мои без пропитания остались.
Капитан Казарин спокойно выслушал старика, но сути так и не понял.
- Ты, старик, путаешь что-то...
- Не путаю. Перед самым рассветом было. Своими глазами видел.
- У нас танков нет.
- Есть. Я по его следу до самого этого оврага дошел. Колпака только с пушкой нет. А так с виду полный танк.
"Бронетранспортер..." - сказал про себя капитан. Смутная тревога уже охватила его.
- Перед самым, говоришь, рассветом?
- Перед самым... Танкист еще вышел, вокруг сарайчика походил. И за галочье гнездо, если кто разорит, должен бы отвечать. Птица тоже не зря гнездо вьет. Призови к ответу, командир. И пусть за козу ущерб возместят.
А ведь как раз посреди ночи, когда лежал капитан в полузабытьи, вроде послышался ему гул мотора, но он решил, что во сне это, и успокоился. Однако же какая-то тревога не отпускала его. Казарин нехотя все же выбрался из землянки, огляделся, прислушиваясь к глуховатым раскатам артиллерийской канонады, обошел несколько подразделений и, только убедившись, что вроде бы в батальоне все в порядке, вернулся на свою уже стылую лежанку. Перед рассветом гул мотора повторился снова. Комбат, у которого все ночи в последнее время были ни явь ни дрема, теперь и это списал на сон. Говорят же, беда, прежде чем очам явиться, разум застит. Так и вышло. За одну секунду капитан перебрал с десяток разных догадок, однако не годилась ни одна. Он, еще не поднимая голоса, в котором уже привычно зашевелился металл, спросил:
- Правда?
- Что - правда?
- Что вы тут мне нарассказали?
- А какая мне польза врать? Не верите, пойдите посмотрите. Сарай развален, коза богу душу отдала... Двух кур я уже не считаю. А след прямо от нашего куреня и досюда, до Анискиного оврага. - И Буренкин большим пальцем показал на дверь.
