Борис Можаев - Мужики и бабы
Разбудил его скрип отворяемой двери. В заснеженной шапке, в белых бурках стоял на пороге Возвышаев и громко спрашивал:
- Сколько арестованных?
- Так что девять человек, - по-солдатски отвечал Кулек.
- Всех поднять!
Кулек хлопнул пятерней о бочку и крикнул:
- Подымайсь!
Вставали нехотя, кряхтя и матерясь, кривя рожи, прикрываясь от света кто ладонью, кто шапкой.
- Попрошу не выражаться! - крикнул опять Кулек.
- Что, недовольны ранней побудкой? - спрашивал Возвышаев, прохаживаясь перед мужиками. - А ну, построиться!
- Разберись по порядку! - скомандовал Кулек.
Мужики растянулись в кривую шеренгу; справа стоял Бородин, слева замыкал ее Прокоп Алдонин. Возвышаев, сунув руки в боковые карманы полушубка, поднимаясь на носки, слегка покачиваясь, как петух перед тем как закукарекать, спросил:
- Ну как? Хорошо ночевали? - И, презрительно усмехнувшись, что никто не отвечает, изрек: - Ишь ты, какие невеселые!.. Ничего, мы вас сегодня развеселим. Которые петь с нами не хотят и другим не велят, мы их ноне соберем и отправим куда подальше.
- Лиха беда начало, - отозвался Бородин. - У нас был такой мужик, по прозвищу Иван-пророк. Так вот, когда его брали, он и сказал: сперва нас возьмут, которые покрупней, потом и до вас дойдет очередь, до мелочи пузатой.
- Ты на что это намекаешь?
- А чего мне намекать! Я про Ивана-пророка говорю. А он русским языком сказал, без намеков: сперва нас возьмут, потом вас!
Вынув правую руку из кармана, сжав ее в кулак и потрясая им в воздухе, Возвышаев крикнул:
- И я тебе скажу без намеков, кулацкий подпевала, пока до нас доберутся, мы вас всех передавим, как клопов.
- Полегче, гражданин начальник, - сказал Прокоп, буровя глазами Возвышаева. - Я всю гражданскую проломал. В восемнадцатом году землю делил. А теперь неугоден для вас? Теперь меня в расход?
- Ты землю делил по поручению левых эсеров. Они тут хозяйничали весной восемнадцатого.
- Дак я их сюда приглашал? А? В ту пору они с вами заодно были. А теперь мы, мужики, и виноваты? Значит, нас в расход? - распалялся Прокоп.
- Осади назад! Никто тебя в расход не пускает. А ежели имущество заберут, так поделом тебе. Поменьше хапать надо.
- Я его где нахапал? Вот оно у меня где выросло. - Прокоп стукнул себя по загорбине. - На горбу нажито! Имейте в виду: на чужое позаритесь - свое потеряете.
- А нам терять нечего, - холодно ответил Возвышаев.
- Это верно. У иных даже совести нет.
- Чего, чего? Ты это про кого?
- Про барина своего, который на худое дело людей подбивает. Вот ему-то есть чего терять.
- А ну, заткнись! - цыкнул Возвышаев. - Довольно! Поговорили. Ступайте по домам и помните - за отказ властям будем и впредь карать жестоко. И не на ночь забирать... Сроки давать будем. Хватит шутки шутить. Время теперь боевое. Революцию никто не отменял. - И, показав рукой на дверь, пропускал всех мимо себя, считал, как баранов. Последнего, Прокопа, приостановил: Приготовьте угощение, Алдонин, - сказал с улыбочкой. - Гости придут.
- Встречу горячими блинами, - мрачно ответил Прокоп.
Шел торопливо по ночной притихшей улице, резко скрипел под валенками снег, да кое-где со дворов лениво тявкали собаки, но даже из подворотни не высовывались - глухая пора, самый трескучий мороз и сладкий предутренний сон.
При виде своего крашенного суриком пятистенка Прокоп взялся за грудь в левой стороне больно кольнуло и тягостно заныло, отдавая куда-то, не то в позвоночник, не то в лопатку. Три горничных окна, выходившие на улицу, тихонько светились неровным светом, словно падал на них переменчивый отблеск далекого костра. Свечка горит на божнице, сообразил Прокоп. Лампаду не зажигали в последнее время - деревянное масло пропало. А свечка горит неровно - вечно на нее дует откуда-то.
Дверь открыли сразу. И по тому, как Матрена была одета и обута во все верхнее и теплое, Прокоп понял - не спала. В доме, у порога, прильнула к нему, упала головой на плечо и тихонько завыла, причитая тоненьким голоском:
- Ах детушки наши, несчастные сиротинушки. Пропадут они совсем, пойдут по миру... Заберут от нас тебя, Прокопушка, сведут со свету-у...
- Ты чего отпеваешь меня, мать?
- Ой, Прокопушка, милай!.. Заберут тебя, забе-еруут. Санька Рыжая приходила ночью. Говорит, Прокопа в тюрьму отправят. А вас всех скопом на чугунку... А что я с ними делать буду? Я ж растеряю их в дороге-то... Господи, господи! За что ты нас предаешь на муки смертные?
- Постой, постой... - Прокоп, стараясь освободиться от цепких объятий жены, чуял, как боль в левой стороне груди все нарастает, словно кто туда сунул раскаленный жагал. "Как бы не свалиться ненароком, - подумал он, вот будет катавасия!"
- Счас, я счас испью маленько. Что-то придавило меня, - он наконец освободился от жены, прошел в чулан к печке, задел ковш свежей воды из кадки, жадно выпил, перевел дух. Вроде бы полегшало...
- Что тут у вас?
Матрена, прикрывая опухшие глаза концом клетчатой шали, рассказывала:
- Сказали, что придут рано утром. Тебя посадят. - Опять, глубоко и прерывисто втягивая воздух, всхлипнула: - А ребят возьмут в чем есть. Я вот и одела их ночью... По два платьишка, да рубашонки, которые потеплее, натянула... Авось не станут их ощупывать.
Прокоп прошел в горницу - ребятишки, все пятеро, в шапках, в валенках, в шубенках и даже в варежках лежали поперек кровати, как мешки вповалку... У него вдруг задергались веки, перекосились губы и, ловя правой рукой теснивший ворот, поводя подбородком, словно желая вылететь из себя, он сдавленно произнес:
- Ладно... Я их встречу... мать их перемать!.. Все равно уж - семь бед, один ответ.
Он сходил во двор, достал из защитки ружье и вместе с патронташем повесил на косяк у наружной двери в сенях. Потом пришел в избу, разделся и сказал как можно спокойнее:
- Давай-ка, мать, позавтракаем. А то бог знает, когда и где обедать придется.
Пришли к ним еще до свету; дети спали, а Прокоп с Матреной, не зажигая огня, суетились по дому, собирая узелки на случай, если заберут, - Матрена увязала мешочек сухарей, два бруска сухого, пересыпанного крупной солью свиного сала, чулки шерстяные, варежки, детскую одежонку; узелков пять навязала, чтобы на случай сунуть каждому ребенку, - авось у детей малых не отберут, постыдятся. Прокоп же нарубил махорки и натолкал ее в узкий длинный мешочек, как в штанину. Еще хотел сбегать к Андрею Ивановичу, попросить ковригу хлеба на первую дорогу. Матрена оплошала - всю ночь суетилась да переживала, начисто позабыв, что хлебы кончились. Сунулся было Прокоп на крыльцо - и они тут как тут...
Шли гуськом посередине пустынной улицы, впереди Зенин в кожаной кепке, шел бойко, поскрипывая на снегу бурками, поочередно хватаясь варежкой за уши, за ним высокий погибистый рабочий из Рязани, одетый в сборчатку, с кобурой на бедре, потом Левка Головастый с картонной папкой под мышкой, Санька Рыжая в плисовом сачке мела снег подолом полосатой поньки, потом милиционер Сима в форме, и кто-то еще сидел на подводе...
Прокоп попятился в сени, прихлопнул дверь и запер ее на стальной засов. Дома прильнули с Матреной к окну и смотрели, затаив дыхание, как подтягивалась вся шеренга, огибая кладовую, сгруживалась у крыльца.
Наконец затопали по приступкам, застучали в дверь.
- Хозяин, открывай! - донесся звонкий голос Зенина.
Матрена метнулась к двери.
- Куда? - осадил ее Прокоп и, отступив от окна, процедил: - Не замай... Пускай чуток померзнут.
- Дак двери высадят...
- Я им высажу.
Постучав кулаком и ногами в дверь и не дождавшись никакого отзвука, Зенин подошел к окну и так грохнул в переплет, что звякнули, дребезжа, оконные стекла.
- Вы что там, повымерли все?
- Прокоп, открой! Стекла побьют, - сказала Матрена.
- А дьявол с ними. Они теперь не наши.
- Заходи от ворот!.. Чай, ворота не заперты, - бабьим голоском крикнул Левка.
И все потянулись к другой стороне дома, где вход в подворье преграждали высокие тесовые ворота с козырьком. Ударили медным кольцом о ворота, загремели щеколдой.
- Отворяй, или стрелять будем! - крикнул Зенин и вынул из кармана галифе наган.
- Стреляй, мать твою перемать, - выругался Прокоп, потом сходил в сени, вернулся с ружьем и подошел к окну.
- Прокоп, что ты, господь с тобой! - метнулась к нему Матрена.
- Отстань! - цыкнул он на жену.
Зенин выстрелил в тесовый козырек - пуля чиркнула по крыше, и с обреза козырька посыпалась снежная пыль.
- Ах ты гад! Напужать хочешь... - Кривя губы, Прокоп вскинул ружье и выстрелил в окно.
Раздался оглушительный грохот, со звоном посыпалось стекло, заплакали, закричали дети, и горницу наполнило белым удушливым дымом. Зенин с подручными сыпанули, как воробьи вразлет, и спрятались за кладовую. Лошадь, стоявшая у крыльца, взметнулась на дыбки и, азартно храпанув, бросилась галопом поперек улицы. Седок вывалился из саней и тоже спрятался за кладовой...
