Флаги осени - Павел Васильевич Крусанов
Коробочка вскоре набилась битком, и водила Голец поднял зелёный борт. Я в обнимку с винтовкой сидел в углу, привалившись плечом к эрдэшкам. Места́ у заднего борта считались мажорскими и предназначались по уставу для пулемётчиков, но в нашей «шишиге» по негласному ранжиру их занимали Набоб и замкомандира Пёстрый. Малому, как командиру группы, полагалось сидеть в кабине.
Набоб тоже из Петербурга – светло-русый, лобастый, крепко сбитый аспирант философского факультета с весёлыми и умными глазами. После 2 мая, когда в Одессе жгли людей, определился с выбором: оставил недописанной кандидатскую диссертацию про метафизические аспекты инициации и рванул на Донбасс – инициироваться на полную катушку. Уже бывал в боях, так что закрепить за собой привилегированное место ему не составило труда. Однажды он поделился со мной чувствами: «Воевать не хочется, а смириться – душа не терпит. Неопределённости нет – просто трудно тут, если в тебе ум заматерел: уже не гнется, а трещит только. Здесь ведь и не всякий гибкий ум до высшего разума дозреть успеет».
Спокойный, сорокалетний, точный в слове и движениях Пёстрый любил шутку, розыгрыши и умел быстро подчинить своей воле, обходясь без кулаков, – голосом и свинцовым взглядом. Норов объяснял так: «Бывает, балуем. Иной раз от тоски. Не шутка – через день под пули». В бою был расчётлив и смел одновременно, замком стал по праву. Четыре месяца назад они с Набобом воевали в одном разведвзводе батальона «Славянск» – выбили вэсэушников из Никишино так, что те кувырком летели до Дебальцева. В Челябинске Пёстрый оставил семью, работу и приехал в Донецк добровольцем. Через несколько месяцев ему по локоть срежет осколком левую руку.
– Лягушата в коробчонке? – Над бортом «шишиги» возникла голова Малого.
– Лукум отливает, – доложил Пёстрый. – Сейчас будет.
Тут объявился и Лукум – непоседливый, как заведённая пружина, псковский паренёк лет двадцати двух, уже имевший за плечами опыт зоны-малолетки. А с виду не скажешь – улыбчивый, смешливый, в разговоре голос не повысит, но взгляд быстрый, цепкий. Он любил сладкое – конфеты, пряники, сгущёнку, – за что получил позывной Рахат-Лукум, впоследствии купированный. Он тоже уже поучаствовал – в том же разведвзводе, что и Пёстрый с Набобом. Рассказывал про первый бой: «Не пойму: как бежать? как на бегу АК держать? Всё не прилажусь – беспонтово выходит. Потом гляжу, один чешет так козырно: то куницей, то будто кошка. Ну, я срисовал. Довёл немного, теперь – другое дело». Он и впрямь был грациозен и стремителен – молодой демон битвы. Говорил, что шумно жить любит, потому война ему в самый раз по натуре.
Лукуму нравился подствольный гранатомёт, метающий серебряные яйца. На выданном ему АК подствольника не было – купил за свои деньги. Во время боя в Никишино отличился: под бешеным огнём в несколько приёмов вывел из подвала дома сорок гражданских – женщины, старики, дети. Радовался, что не бросил в подвал эргэдэшку, когда увидел в темноте людей. Захарченко вручил ему медаль, Малахов приглашал в своё гнилое шоу. Медаль Лукум принял, а Малахова не удостоил.
Почему я – Алтай? Всё просто. Первое время, как приехал на Донбасс, носил тряпичную шапочку-таблетку, купленную некогда с лотка на перевале Чике-Таман – на обочине Чуйского тракта. Её украшали фигурки, напоминавшие петроглифы Калбак-Таша, и надпись – Алтай. Этого оказалось достаточно для выбора позывного.
– Куда едем? – забросив через борт «шишиги» АК и перевалив следом в кузов ловкое тело, полюбопытствовал Лукум.
– Великая тайна, бойцы. – Малой надел поверх подшлемника каску и уже на пути к кабине сквозь брезент тента сообщил – куда.
Место было известное, горячее – бойцы оживились и в предвкушении пустили по кругу пачку сока.
Малой – коренной дончанин. До случившегося в Киеве головняка держал небольшой магазин автомобильных запчастей, потом взял автомат, оставил на жену и двух дочек любимую собаку – белого вислоухого алабая, грозного и ласкового – и отправился брать артиллерийскую базу в Артёмовске. По алабаю в редкие лирические минуты скучал, кажется, больше, чем по детям. Как-то, оказавшись с командиром один на один, спросил его, почему он воюет. «Да как же? – неподдельно изумился Малой. – Фашисты ж, мать ети! В мой дом – с Бандерой на хоругвях!»
А почему здесь я – никто не спрашивал. Не принято.
Спрашивали: откуда?
* * *
Полтора года минуло с того донецкого марта. Мы с Пёстрым сидели на кухне в луганской квартире бывшего санитара Линзы, теперь – не кошачьего ветеринара, как в довоенном прошлом, а медбрата в госпитале, где латали и выхаживали бойцов непризнанных республик. Сидели и смотрели то на стол с ополовиненной бутылкой водки, двумя рюмками, солонкой и тарелкой с крупно порезанными огурцами, то в окно, за которым накрапывал сентябрьский дождь. Из левого рукава рубашки Пёстрого торчала восковой желтизны кисть протеза, неподвижная, но упругая, каучуковая, так что он мог ухватить ей и мобильный, и рюмку, и столовый нож. Пили Линза с Пёстрым. Мне сегодня ещё предстояло крутить баранку.
Время шло к полудню, мы только что вернулись из госпиталя. Пёстрый скучал: натура его требовала действия, а тут – зависли. Ждали Набоба с Лукумом. Из СПб выехали вместе, но в пути у «сузучки» Набоба стал троить двигатель, и он завернул в Воронеже на СТО – почистить или заменить свечи. Чтобы не терять времени, мы с Пёстрым погнали в Луганск – сгрузить часть коробок гуманитарки, которыми были забиты багажники и задние сиденья наших машин, в госпитале у Линзы. Там были лекарства, одноразовые шприцы, медицинские смотровые перчатки, ватные тампоны, перевязочный материал…
Пограничники на пропускном пункте досмотрели вскрытые коробки. Гуманитарная помощь шла централизованно через МЧС, поэтому нам предложили заехать в Ростов и оформить груз как следует. Офицер смотрел на нас и всё понимал, но у него было предписание. И мы смотрели на него и всё понимали. «Офицер, – сказал Пёстрый, – это моё. Аптечка». – «Аптечка?» – с интересом повторил тот. «В Донецке в больницу ложусь на полгода, – пояснил Пёстрый. – Руку мою нашли, будут пришивать». Нас пропустили. Луганские в машину даже не заглядывали. Прорвутся и Набоб с Лукумом.
Несколько месяцев назад, когда ополчение начали реформировать в контрактную армию и снимать шевроны «Новороссия» с камуфляжа, мы написали рапорты и вернулись по домам (Пёстрый – раньше, и в госпиталь, потом Набоб перетащил его в Петербург). Но уже второй раз за это время приезжали на Донбасс – навестить боевых товарищей. Живых, покалеченных и мёртвых.
– Ну как? – Пёстрый качнул
