Александр Грин - Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения
Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов
Я, милый дядя, безутешен,Мое волнение пойми:Военным я рассказом грешен:«О немце, — написал, — в Перми»…
Я пал, и пал довольно низко,И оправданий не ищу;Пал как голодная модисткаС желудком, воззванным к борщу.
Пусть те, кто в этом черном делеГотовы благосклонно ржать,Кричат, что нужно в черном телеЛитературу содержать!
Пиши, журнальный пролетарий,«Окопы» эти — без числа,Но рассмотри, какой динарийТебе фортуна поднесла.
Конечно, в повседневном звонеОн принесет насущный прок,Но обожжет тебе ладониИ в горле встанет поперек.
Ведь эта подлая монета,Оплата скромных жвачных блюд,Цена бифштекса и омлета —Мзда за невежество и блуд.
Когда ты, черт, сидел в траншее?Когда в атаку ты ходил?Ты только, не жалея шеи,В энциклопедии удил!
Я, дядя, пал довольно низкоИ оправданий не ищу,Но, опростав борщную миску,Пищеварительно дышу.
А тем, кто сделал из искусстваКолючей проволоки ряд,Все человеческие чувстваПроклятье черное вопят.
Порыв
Судомойка из трактира,Прочитав лихой роман:«Дон-Формозо и Эльвира», —На пятак взяла румян.
Перед зеркалом постой-ка,Горемыка-судомойка!Щеки бледные накрась,Не ударь портретом в грязь!
Вышла… Где ты, Дон-Формозо,Ночью спившийся в бреду?Приходи с мечом и розой.Я тебя, Эльвира, жду.
Встреча. Галстучек. Цепочка.Котелок. Пенсне. Усы.«Дон» забыт, и злая точкаКроет стыдные часы.
Критик, взглядом бойким, смелым,Рассмотрев себя на свет,Вдруг нашел, что в общем, в целомОн не критик, а поэт.
Дело в шляпе. Вот поэмаШевелится в голове:Как шпионка-немка ЭммаС горя топится в Неве.
Пишет, а рука привычноОтмечает на полях:«У NN'a неприличноИздан желтый альманах;
С.А.Б. не знает быта;Л.К.К. украл сюжет;Из готового корытаПьет такой-то вот поэт…»
Глядь, набросана статейка,«Эмма» где-то в стороне,И безрадостен, как вейка,Добролюбов на стене.
Не ищите здесь морали,Надо всем никто, как бог;Мы бесхитростно писалиС легкой помощию ног.
Работа
Каждый день, по воле рокаЯ, расстроенный глубоко,За столом своим сижу,Перья, нервы извожу.Подбираю консонансы,Истребляю диссонансы,Роюсь в арсенале темИ строчу, строчу затем.
Где смешное взять поэту?Уязвить кого и как?«Минну»? «Карла»? «Турка»? «Грету»?Или бюргера колпак?Но теперь по белу светуТо высмеивает всяк.
Есть «удушливые газы».Можно высмеять бы их,Но, припомнив их проказы,Я задумчиво притих:Слишком мрачные рассказыДля того, чтоб гнуть их в стих.
Хорошо. Войны не трону.Но, желая гонорар,Я пошлю «Сатирикону»Мелочную злобу в дар.
И, имен не называя,Всех приятелей своихТак облаю, лая, хая,Что займется дух у них.
Тот — бездарен; этот — грешен;Этот — глуп; а этот — туп;Этот — должен быть повешен;Этот — просто жалкий труп.
Только я — идейно честен,Сверхталантлив и красив,Только мне всегда известенВдохновения прилив!
Храбрый я, — Аника-воин!Вы — прокисли? Ничего…Всяк трудящийся достоинПропитанья своего…
Снопы
Последний раз сверкнул над хлебом серп.Последний сноп подобран у коряги.Жнецы ушли. У серебристых вербБлестит луна. Тревожно спят овраги.
Как павшими, усеяны поляСнопами грязными, их колосом лучистым.Тяжелый труд. Тяжелая земля.Тяжелый вздох под горизонтом мглистым.
Оборванный, без шапки, босикомБродил помешанный, шепча свои заклятья,И на меже, невидимый, тайкомК снопам простер безумные объятья.
Он не взял у деревни ни зерна.Зачем ему? Задумчивая гостья —Луна — во власти голубого сна, —Взял васильки и разбросал колосья.
Истоптан хлеб, поруган тяжкий труд,А васильки завязаны снопами.Усталые, к заре теперь придут,Твердя: «Нечистый подшутил над нами».
О поле, поле! Или никогдаТы не возьмешь на рамена иныеВ одной руке — веселый вздох трудаИ хлеб земной, и васильки земные?
Спор
Аэростат летел над полем смерти.Два мудреца в корзине спор вели.Один сказал: «Взовьемся к синей тверди!Прочь от земли!Земля безумна; мир ее кровавыйНеукротим, извечен и тяжел.Пусть тешится кровавою забавой,Сломав ограду, подъяремный вол!Там, в облаках, не будет нам тревоги,Прекрасен мрамор их воздушных форм.Прекрасен блеск, и сами мы, как боги,Вдохнем благой нирваны хлороформ.Открыть ли клапан?» «Нет! — второй ответил. —Я слышу гул сраженья под собой…Движенья войск ужель ты не приметил?Они ползут как муравьиный рой;Квадраты их, трапеции и ромбыЗдесь, с высоты, изысканно смешны…О, царь земли! Как ты достоин бомбы,Железной фурии войны!Ужель века неимоверных болей,Страданий, мудрости к тому лишь привели,Чтоб ты, влекомый чуждой волей,Лежал, раздавленный, в пыли?!Нет, — спустимся.Картина гнусной свалки,Вблизь наблюденная, покажет вновь и вновь,Что человечеству потребны палки,А не любовь».
Петроград осенью 1817 года
Убогий день, как пепел серый,Над холодеющей НевойНесет изведанною меройНапиток чаши роковой.Чуть свет газетная тревогаВолнует робкие умы;Событьям верную дорогуУже предсказываем мы.И за пустым стаканом чая,В своем ли иль в чужом жилье,Кричим, душ и сердец вскрываяРоскошное дезабилье.Упрямый ветер ломит шляпу,Дождь каплей виснет на носу;Бреду, вообразив Анапу,К Пяти углам по колбасу,К витринам опустевших лавок,Очередям голодных бабИ к рыночным засильям давокПрикован мыслью, будто раб.Ползут угрюмые подводы;Литейный, Невский — ад колес;Как средь теченья, ищут бродыРастерянные пешеходы;Автомобиль орет взасос,Солдат понурые шинелиМчит переполненный трамвай;Слышны мотоциклеток трелиИ басом с козел: «Не зевай!»У сквера митинг. Два солдатаСтращают дачника царем…Он говорит: «Былым огнемСтуденчества душа богата…Царя я не хочу, но все жНесносен большевизма еж».В толпе стесненной и пугливойОгнями красными знаменПод звуки марша горделивоИдет ударный батальон.Спокойны, тихи и невзрачныРяды неутомимых лиц…То смерти недалекой злачныйПосев неведомых гробниц…Самоотверженных лавина,Дрожит невольная слеза,И всюду вслед стальной щетинеДобреют жесткие глаза…Рыдай, петровская столица,Ударов новых трепещи,Но в их угрозе как орлицаВоскрылий бешеных ищи.Библиотека русской классики.Сама себе служи наградой,Коня вздыбляя высоко,И вырви с болью как с отрадойСтрелы отравленной древко.
Мелодия
Фрегат, за тридевять земельСвершив свой путь, присталК вечерней гавани и рейЕще не опускал.Еще вечерних фонарейМатрос не зажигал.
На рейде, бросив якоря,Став бушпритом на Юг,Он, мощью, вид имел царяСреди покорных слуг —Шхун, барок, бригов… и заряПрочла названье — «Друг».
— Эй, эй, на корабле! — вскричалХмельной как дым матрос —Какой сюда вас ветер мчалИ в гавань как занес?Я раньше вас не примечал,Ответьте на вопрос.
Но тих, как серафима взор,Был звездный рейд вдали,И в гавань огненный узорБросали корабли,И в реях пел воздушный хорО красоте земли.
Матрос упрямый, как дитя,Мотая головой,Упорно говорил: «ХотяЯ только рулевой,Но поднимаю не шутяСвой вымпел боевой!
Я говорю… фюить… фюить,Ваш такелаж мудрен…Когда вы будете грузить?Когда и сколько тонн?И… это самое… фюить,Я пьян, но я умен».
И слышал он, поняв едва(Иль грезилось ему)Ночные тихие слова,Прорезавшие тьму:«Морей блаженна синеваФрегату моему.
Но я в игре веселой дняВ огне небесных риз,Когда штурм-трос ползет звеняИ в парус хлещет бриз,Возьму от вас, навек храня,Прекрасную Таис.
Звездой рожденная цвести,Она, свежее роз,Со мною, на моей груди,В венках из нежных косУйдет от вас навек…Прости,Прости меня, матрос!»
Дайте
