Василий Нарежный - Том 1. Российский Жилблаз
Отец мой недолго мешкал. Он бросился в курьерскую повозку и подобно вихру поскакал. Прибыв в столицу, он подлинно не спал ни дня, ни ночи, обегал все оранжереи, набрал около сотни вишен и, уложенные садовником, чтобы не померзли в дороге, согревал у своего сердца, и в исходе восьмого дня, с торжественным видом неся в руках корзинку, предстал к его светлости. Все ахнули от удивления, и князь спросил: «Что это, братец?» – «Это свежие вишни, ваша светлость! Благодарение богу, я выиграл еще двое суток». Князь съел вишню, потом другую, третью – и совершенно исцелился от своей немощи!
Остальные роздал он генералам, которые съели их с косточками и уверяли, что хотя они доселе и были здоровы, однако стали еще здоровее, как будто напились живой воды. Тогда князь, оборотясь к отцу моему, сказал: «Поздравляю вас майором!» Все теснились к нему, заглушали приветствиями, а отец мой считал сей день благополучнейшим в своей жизни.
Настала весна; генералы и офицеры кинули карты, велели уложить полные бутылки, а пустые разбить, и явились на поле брани. Отец мой, будучи человек рассудительный, знал, что за турками гоняться несколько мудренее, чем за зайцами. А потому пред сражением, вынув пистолеты из втулок, на место их велел всунуть туда по бутылке лучшей водки; и так вооруженный, по приказанию начальства пустился он с полком чрез густой лес, дабы обойти супостата. Чувствуя, чем далее подвигались в лес, тем врожденная храбрость его колебалась, он начал со всею неусыпностию придавать себе искусственной, слыша некогда от домашнего учителя, что искусство нередко побеждает природу. И подлинно– оно победило! К наступлению ночи неприметным образом он очутился назади всех, а скоро выпустил их из виду. Знал он, что неприятель очень близко, что сию же ночь назначено быть кровопролитию. Эта мысль его встревожила, он влил в себя последний и самый сильный прием храбрости и понуждал коня своего идти проворнее. Конь сделал шаг, вдруг вдалеке послышался звук пушечных выстрелов, отец мой пошатнулся направо, конь ударился влево, и в силу такового разнородного движения родитель мой полетел стремглав в трущобу, ударяясь всеми членами на пни и колоды. Видя, что при всех усилиях не может уже приподняться, он сколько мог порассудил и, наконец, решился, на что только в подобном случае разумный человек решиться может. Именно: уснуть где и как попалось. Итак, предав храбрую свою роту и бедную душу в руце божий и оградясь крестным знамением, разумеется мысленно, ибо руки уже не поднимались, он так опочил храбро, что до самого просыпу и не думал трусить ни полевых турков, ни лесных зверей, ни даже турецких леших. Пробудясь на рассвете и сотворя молитву, выполз из своего опочивалища и пошел наудачу. Пробыв на дороге около двух часов, он выбрел на чистое поле, и ужасное зрелище его поразило, не хуже, как накануне сильные приемы искусственной храбрости. Оглядев пасмурными взорами поле побоища, он призадумался, ибо неприятная мысль коснулась мозгу его: что скажут, узнав, что он не был на сражении? Подумав о сем пристально, он расчел, что когда уже немилосердая судьба исторгла, так сказать, славу отличиться на самом деле, то теперь благоразумие запрещает не воспользоваться окончанием оного! Таким образом, он, приведя на память храбрость предков своих, ратовавших на Куликовом поле[73], крепко возъярился, исторг булатный меч-кладенец и начал поражать всех врагов, которые оказывали хотя малые остатки жизни. При сем случае не щадил он ни страшных ругательств, ни угроз. Если ему случалось спотыкнуться о турка и упасть, он произносил такой вопль, как будто бы пробитый ядром прощался со светом. Наконец он вошел в такую приметную храбрость, что, возвыся меч, вскричал: «Что, враги Христовы, – каково? Вставайте все, все; я один переколю целое стадо ваше!» Едва кончил он сей единственный в свете вызов, как услышал позади себя громкий хохот. С ужасом оглянулся он и увидел невдалеке толпы народа, к нему идущего. Куда бежать несчастному: где скрыться? Сабля выпала из рук его, он сомкнул глаза и с покорностию предавал душу свою господу богу! Когда те приближились, то один из них сказал:
– Кой черт? Это ты? Что же жмуришься? Открой глаза!
Родитель мой, исполнив волю его, проглянул и, к радости и удивлению, увидел, что с ним говорит старый бригадир, дядя его, человек храбрый на поле, шутливый в беседе и никому не уступающий за стаканами.
– Как, дядюшка, – спросил отец мой, – это вы? А я, право, почел вас за турков!
– И не мудрено, – отвечал дядя, – потому что я с двумя баталионами отряжен для разобрания трупов; а как для сего дела рядиться не для чего, то мои воины вышли просто в шинелях и фуражках, а некоторые в турецких колпаках. Дельно, племянник, что ты так храбр! Теперь время завтракать, и ты расскажешь мне о делах твоих в прошедшую ночь. То-то славно было!
За едою и питьем, которые отцу моему крайне были не противны, он огородил дяде такую историю, что старик чуть не прослезился. Он обнял племянника с нежностию и сказал:
– Продолжай, друг мой, и впредь так же хорошо исполнять долг свой! Сего требует твоя вера и обязанность к государю и отечеству. А я уж о тебе постараюсь!
Целый день проведен в разбирании трупов; к вечеру положены оные были в четыре общие могилы, отпето об упокоении душ их, и все гораздо позже возвратились в лагерь. Дядя отца моего не преминул донести начальству, что племянник его не только ратовал во всю ночь, но по собственному усердию к благу отечества провел один в поле и целое утро, добивая врагов неверных. По сему одобрению отец мой сделался кавалером.
Где убежишь от зависти? Это такая неугомонная гостья в сердце человеческом, что если раз поселится, то уже весьма трудно выпроводить ее обыкновенным образом, а должно будет употребить насилие.
В том же полку, в котором служил отец мой, находился один полковник, который в означенную ночь битвы с самого почти начала лишился прежде уха, а потом глаза: когда он исцелился, то, слыша, что граф Фирсов украшен славным знаком отличия, а он обойден, оказал свое воспитание тем, что вызвал отца моего на поединок и поступил так глупо, что прислал вызовное письмо, назначая место и время для ратоборства.
Тогда уже поединки были запрещены накрепко, а потому отец мой попросил совета у бригадира, своего дяди, и отдал ему письмо. Дядя показал оное генералу, а тот – самому князю. Приказано разведать об истине, отец найден правым, в силу военного определения полковник лишен полка и услан из армии; а отец мой за испытанную храбрость и уважение к законам объявлен полковником.
В продолжение нескольких лет кампании отец мой умел всегда сохранить славу своего имени, а особливо при помощи дяди своего, который тогда уже был генералом. Нередко полк графа Фирсова бывал в самом огне, пропадало множество народа, но он сам выходил из сражения нимало невредим. Не знали, чему приписать такое чудо; и приписали оное ходатайству святого Георгия, коего крест носил он на шее. Но скоро оно объяснилось. Именно: когда начиналось сражение, отец предъявлял сочиненное им предписание от главнокомандующего, чтобы спешить к известному посту; поручал команду храброму подполковнику и до тех пор укрывался в самых потаенных местах, пока замечал, что неприятели разбиты и устремились в бегство. Тогда он прискакал к полку своему и помогал гнаться за убегающими. Может быть, таковые стратегемы[74], как он сам называл их, когда-либо и открылись бы, и нашему герою вышло не весьма приятно, но судьбам вышнего благоугодно было послать на землю ангела мира. Оба царства утомились от забот, сопряженных с изысканием денег, необходимых на таковой случай, а обе армии – от трудов, беспрерывно оные отягощавших. После многих словопрений, взаимных требований и уступок, после многих с обеих сторон ухищрений, наконец – благодарение небесам, – мир был заключен, и в обоих лагерях поднялось торжество неимоверное. В турецком свете солнце затемнялося от дыму табашного и от сжигаемого кофею; а в русском – из края в край раздавались скрыпы телег, с вином развозимых, и от треску разбиваемых бутылок, стаканов и рюмок. Вот тут-то отец мой показал себя!
Дошло дело до наград, достойных мужества и благоразумия каждого подвижника. Отец мой пожалован в бригадиры и, согласно его желанию, как уже в храбрости не было нужды, отпущен в дом свой, где он имел право повествовать о храбрости своей сколько ему угодно было.
Все эти подробности, которые рассказаны вкратце, знаю я из рукописи, веденной тайно камердинером отца моего, бывшего во все то время при нем в армии. Тетрадь сия и теперь еще хранится у меня, ибо при описи имения все заимодавцы, не ценя ее ни во что, единодушно уступили ее мне в вечное и потомственное владение.
Примечания
1
«Московский телеграф», 1825, ч. VI, № XXII, с. 181–183.
