Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин
– Сам погаснет, – сказал Толя.
Ганин хмыкнул и, передав ему рюкзак, вернулся и залил костер. Так учил его покойный заботник о лесе Осип Матвеич Вьюн, с которым провели здесь не одну утреннюю зорьку. Старик всю жизнь прожил в лесу, ревниво берег его и любил.
– Ты вот охотник, Андрюха, – говорил он, обычно чуть-чуть приняв, – из трезвого слова не вытянешь. – Хреновый, конешное дело, охотник. Зато с совестью. А есть такие, знашь, ухари, которым выше глаз дай, и все мало... Таких я сильно не уважаю. Даже зло на их имею...
Верно, ухарей-добытчиков развелось много. Ганин и сам их не уважал. Охота – не промысел, а удовольствие. И все же этот лес мог бы стать великолепным подспорьем. В поселке нередки перебои с мясом, не говоря уж о хорошей рыбе, грибах и ягодах. А здесь всего этого вдоволь. И если организовать промысловую бригадку, это будет совсем неплохо. Пускай Лукович этим займется... Можно привлечь и того косматого чудика... которому тридцать шесть лет. Как же это я раньше-то не додумался? – укорил себя Ганин.
Той порою вышли к машине, которую Толя поставил подле релочки. Переодевшись, Ганин включил переговорное устройство и вызвал диспетчера:
– Как там на первом объекте?
Первым объектом был аэропорт.
– Андрей Андреич... – возникла долгая пауза. Ганин нетерпеливо кашлянул. – С вашей дочерью... случилось несчастье...
Девушка-диспетчер всхлипнула и зарыдала, словно несчастье случилось с ней.
– Плачьте дома... Здесь вы на службе, – с трудом проглотив застрявший в горле комок, закричал Ганин. – Говорите толком, что с ней? И где она?
– Попала в аварию... сейчас в больнице.
– Срочно вышлите вертолет. Я жду... на сто седьмом километре.
– Одну минуточку... сейчас... одну минуточку... – затараторила девушка, но Ганин ее уже не слышал. Стиснув руками виски, он шел по лесу и стонал; а сквозь пальцы сочились слезы.
18Станеев, прыгая через три ступеньки, влетел на второй этаж. У окна, спиною к нему, стоял Ганин. Из приемной с пластырем на лбу выскочил Витька и, вздрагивая всем тельцем, прижался к Станееву.
– Витя, Витенька! Жив! Слава богу! – вскинув его на руки, горячечно бормотал Станеев Мальчик безвольно складывался, втягивал голову, словно хотел спрятаться от чего-то страшного, и плакал. – Жив… слава богу! А Наденька где?
– Наденьки... не стало... – едва выговорил Витька и громко, безудержно заплакал. Из палат выглядывали больные, уже знавшие все подробности этой трагической истории. Ганин, уперевшись лбом в стекло, сжимал кулаки в карманах и смотрел на улицу, через снег, поваливший тяжелыми хлопьями. Он слышал, как плачет маленький мальчик, как что-то, утешая его, говорит Станеев прерывающимся от слез голосом.
– Ее не стало!.. Не стало! – взмахивал кулачками Витька и плакал. Теперь он понял, что это означает, когда про людей говорят «не стало». – И мама так же, да? И собачка?
Станеев безмолвно покачал головой и прижал к себе мальчика, стараясь спрятать от него искаженное болью и страданием лицо. «Говорила, подожди... я вырасту... говорила, выйду за тебя замуж... Маленькая моя, светлая!»
Ушел, ушел из его жизни еще один дорогой человечек. И если смутно, если сумрачно было на душе, Станеев спешил к своей маленькой подружке, слушал родниковый, звонкий лепет, застенчивый смех... Наденька уже сознавала себя существом другого пола. Она стыдилась при Станееве переодеваться и уходила в другую комнату. Она и отца стыдилась, который не мог ее видеть... Отца?! Отдавшись своему горю, Станеев совсем забыл о Наденькиных родителях. Что он скажет им? Как посмотрит в их лица? Степа, Степа, друг ты мой верный!
А Степа с Водиловым уже бежали по коридору, и следом за ними, натыкаясь на стены, медленно шаркала Сима. Войдя в приемный покой, она упала, забилась, как курица в пыли, заобирала руками. Лицо перетянуло страшной гримасой. Рот сдвинулся набок, глаза сделались странно неподвижны. Передав Витьку отцу, Станеев кинулся к ней, но его опередили санитары.
– Паралич, – сказала одна из женщин.– Несите в третью палату...
Сима не плакала, не кричала, только хлопала себя по перекошенному черному рту, словно хотела захлопнуть тихий, непрерывный, разрывающий душу стон: «О-оо...»
А Степа, разгребая перед собою руками, бежал по коридору, пока не ударился лицом о стену. Ударившись, он увидал эту белую стену в тупике, увидал кровь на ней, выбрызнувшую из носа, и не удивился, что видит. Он был раздет, не позволил себя одеть и в чем был кинулся из дому. Бежал проезжею частью улицы, и машины сворачивали перед слепым или тормозили. Шоферы указывали ему дорогу. Рыжие волосы развалились по обе стороны, к ушам, повязка сползла и, словно ошейник, болталась на горле. А он бежал и бежал, и Водилов не мог его настигнуть. Остановив попутную машину, Водилов догнал его и вместе с шофером запихал слепого в кабину.
– Наденька... Где моя Наденька? – пытал Степа то низким и хриплым, то немыслимо высоким, падающим до шепота голосом и прикрывал ладонью пустую глазную впадину, И слева и справа были белые больничные стены, и только в другом конце коридора смутно маячили человеческие силуэты.
