Гайто Газданов - Том 3. Романы. Рассказы. Критика
Великие князья, вероятно, не были дураками, и вряд ли Толстой это думал. Но слово «дурак» по-русски значит многое, не только глупец. Ясно, однако, что Толстой себя ставил выше великих князей в какой-то неписаной табели о рангах, – и был, конечно, прав.
Общество и писатель, это противопоставление искусственное и вымышленное. Никто не пишет для себя, никто сам себе не рассказывает о том мире, который он открыл и создал. Всякое литературное произведение оправдывает себя тогда, когда оно становится достоянием других, когда к этим другим переходит часть того душевного богатства, которое теоретически должно быть у писателя. Но отличие писателя от других людей в том, что ему удалось освободаться от сложной системы тех обязательных понятий, которые ему стараются внушить, понятий о непогрешимости той или иной иерархии, той или иной религии, того или иного государственного строя. Для писателя все люда имеют одинаковое право на уважение или презрение, на положительную или отрицательную оценку, – крестьяне и министры, пастухи и депутаты парламента, государственные деятели и ремесленники. И вот, только в том случае, если писатель строит свое творчество именно так, мы можем сказать, что он выполняет свою роль и обязательства – и по отношению к своей собственной совести и по отношению к обществу.
II
Десять лет тому назад, в возрасте семидесяти одного года умер Марк Александрович Алданов, один из наиболее известных эмигрантских писателей, автор многих романов, политических портретов и одной из последних по времени его книг «Ульмская ночь» – книга, посвященная изложению философии случая. Можно сказать, не рискуя ошибиться, что известности своей Марк Александрович Алданов был обязан главным образом серии исторических романов, «Девятое Термидора», «Чертов Мост», «Заговор», «Святая Елена, маленький остров».
Все помнят, наверное, слова Ключевского, которые много раз цитировались: «Русские авторы исторических романов обыкновенно плохо знают историю. Исключение составляет граф Салиас: он ее совсем не знает», я помню, давным-давно, читал статью Амфитеатрова, которая называлась так: «Римский император и русский литератор» – и Амфитеатров перечислял в ней исторические ошибки Мережковского, довольно грубые. Не знаю, почему, может быть, в силу какой-то роковой случайности, призвание того или иного литератора к историческим романам характерно для людей, которые действительно плохо знают историю – и слова Ключевского звучат в этих случаях не как шутка, а как печальная истина. За примерами далеко ходить не надо: в пятидесятых годах вышел исторический роман Ульянова «Атосса», свидетельствующий об удивительной невежественности автора, и надо ли напоминать романы Антонина Ладинского, где, например, римский сенатор, глядя на обнаженную вакханку, думал, по наивному представлению автора, о том, как в ее теле мерно вращается кровь – римляне, как известно, считали, что кровь неподвижна и кровообращение было открыто английским ученым Harvey в семнадцатом веке. Ничего подобного у Алданова нельзя было найти: в его исторических романах ошибок не было и не могло быть. Это объяснялось и его исключительными познаниями – он был человеком универсально образованным, в отличие от других исторических романистов, прекрасно знал иностранные языки, был совершенно лишен какой бы то ни было наивности и был одарен еще редким качеством – историю он действительно понимал. Кроме того, не было человека более добросовестного, чем Алданов, более прилежного в изучении исторических источников, проводившего больше времени, чем он, в Национальной библиотеке в Париже.
Можно сказать без преувеличения, что Алданов был одним из самых читаемых авторов в эмиграции и у читателей пользовался неизменным успехом. Что касается критиков и писателей, это было не совсем так, не всегда так, и Марк Александрович, чрезвычайно чувствительный к отзывам о его творчестве, болезненно переживал всякое критическое замечание. Здесь, быть может, следует сказать несколько слов об этом литературном жанре, историческом романе. Эта форма литературного творчества, которая, в сущности, лишает автора творческой свободы. В идеальном аспекте, так сказать, писатель – это человек, который создает мир, и в этом мире он единственный хозяин. Его персонажи действуют так, как они должны действовать в соответствии с его замыслом, их судьбы, их жизнь, их поступки зависят от воли того, кто их создает. Все подчинено автору – время года, пейзажи, страна, люди, душевные движения героев, их наружность, то, что они говорят, и то, что они думают. В историческом романе автор этой свободы лишен. В сущности, там все заранее известно и автор движется в мире, ограниченном фактами, которых нельзя изменить, так же, как нельзя заставить героев действовать иначе, чем они действовали. Поэтому исторический роман – если, конечно, это не фантастическое и недостоверное повествование наивного и невежественного человека, то есть то, что мы видим чаще всего, – если это роман, который точно соответствует историческим событиям, это, в сущности, нечто среднее между историческим исследованием и литературным комментарием. Это в какой-то мере неполноценное творчество. Нельзя отрицать, что некоторые авторы в этой области достигли блистательных результатов, достаточно привести такие имена, как Роберт Грейвс или – в несколько другом роде, – Литтон Стреичи. Но в русской литературе ничего, что можно было бы с этим сравнить, я не знаю. И вот, можно сказать, что Алданов был первым русским автором исторических романов европейского масштаба.
Любимым автором Алданова был Толстой. Надо сказать, что у Алданова с Толстым не было ничего общего. Помните, что о Толстом сказал Charles du Bos – если бы жизнь могла писать, она писала бы, как Толстой. Та неисчерпаемая жизненная и творческая сила, которая была у Толстого, это было то, что вызывало преклонение Алданова перед автором «Войны и мира». Но у Алданова ничего похожего на это не было. У Толстого во всем была жизнь. У Алданова – была история. Грубо говоря, Толстой создавал трагедию – «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича» – Алданов, который не мог этого сделать, брал то, что было уже создано – смерть Павла 1-го, кончина Екатерины Второй, Наполеон на острове Святой Елены. Алданов не был творцом, он был комментатором. Но искусство этого литературного комментария было у него таким, что оно невольно вызывало уважение. У Алданова не было того словесного дара, который был, например, у Бунина, но этот недостаток он возмещал упорной работой над тем материалом, которым он располагал. То, что когда-нибудь историки литературы назовут ошибкой Алданова, это то, что он писал не только исторические романы, но то, что можно назвать беллетристикой, – романы из эмигрантской современной ему жизни. Беллетристом он не был и, я думаю, он это понимал, поэтому одно из его последних произведений, «Истоки», это опять возвращение к историческому роману. Это – и политические портреты, – это и было его областью.
Мы здесь не можем ставить своей целью литературное исследование о творчестве Алданова и то, что я сказал, это только попытка набросать в нескольких словах его литературный портрет. Но есть другое, более важное, и что гораздо труднее определить, это человеческий облик Алданова, несравненно более сложный, чем его литературная приблизительная характеристика. Алданов, конечно, был исключительно умен. Это странным образом не мешало ему не понимать иногда некоторых вещей – в частности того, что роман должен быть произведением органическим, а не мозаикой разных частей, связанных между собой чисто механически. Я помню, как он удивил меня этим в Ницце, во время одного из наших разговоров, сказав, что если один роман не вышел, то не надо ничего выбрасывать, потому что потом написанное можно вставить в другой роман. Этим объясняется то, что в один из его романов, например, вставлена театральная пьеса, или в повествование вдруг попадает неизвестно почему прекрасно написанный исторический очерк о смерти Валленштейна. Может быть, это опять-таки следует объяснить тем, что он не был, строго говоря, беллетристом. Но во всяком случае, это непонимание у Алданова кажется странным. Я должен к тому же заметить, что в последние годы жизни Алданов, как мне казалось, страдал каким-то трудноопределимым душевно-психологическим недугом, и это отражалось на том, что он писал. Одно из самых несомненных доказательств этого, как мне кажется, это одна из его последних книг, не роман и не повествование, а нечто вроде философского трактата «Ульмская ночь». Я помню, что когда я увидел это название, у меня сразу же возник вопрос – как, почему Алданову пришла в голову мысль взять это заглавие? «Fetais alors en Allemagne ou l'occasion des guerres qui n'y sont pas encore finies m'avait арреЬ…» Это начало II-й части Discours de la methode, Ульм, зима 1619-1620-го и les guerres qui n'y sont pas encore finies это Тридцатилетняя война, которая кончилась только в 1648-м году. И вот, в эту Ульмскую ночь в голове Декарта возникло то, из чего потом вышла Discours de la methode, и, конечно, заглавие книги Алданова не могло быть основано ни на чем другом. Это очень печальная книга, – печальная не только по своему содержанию, а еще и потому, что она, как мне кажется, свидетельствует о том, что Алданов больше не мог и не должен был писать. То, что его философия случая кажется неубедительной, это еще не самое важное. Но то странное смешение имен и понятий, которое есть в этой книге, где наряду с цитатами из Канта приводятся отрывки из речей русских политических деятелей времен 17-го года, это действительно кажется тревожным. Для нас всех, кто хорошо знал и любил Марка Александровича, стало ясно, что Алданов как писатель кончен и что его душевному и физическому здоровью угрожает опасность, против которой бороться нельзя. Он прожил еще несколько лет после этого, усердно по-прежнему работая каждый день, в Ницце, на av. Georges Clemenceau. Но это уже были явно последние годы его жизни.
